Друзья не забывали ее, часто наведывались, тот же Вадим Резник приходил пожаловаться на семью, сидел как-то на кухне и плакал и не в переносном смысле, Алла вытерла лужицу на клеенке, и еще подумала, у женщин таких обильных слез не бывает, они их чаще выплакивают. Приходили друзья, уходили, а она и при них, и тем более без них не могла избавиться от ощущения своего одиночества, несмотря на Алену и Лизавету. А мужа искать не пыталась. Можно было объяснить ее одиночество памятью о погибшем, — можно было бы, и добрые люди так и объясняли. Но как по-разному оценивают память о погибшем. Вот сегодня, пока она сидела с Макен и старалась их развлечь с Бахтияром, пошел какой-то двусмысленный разговор о жене Джона Кеннеди, убитого президента, о том, что первая женщина Америки не должна была выходить за грека, пусть он будет трижды миллиардер. «Но это бесчеловечно, — возмутилась Инна, — так только дикари поступали». «Как это так?» — спросил ее Ваня. «Сжигали на костре жен после смерти мужа». «Я бы их сжигал при жизни», — помечтал Ваня. Женщины вступились за вдову Кеннеди, рассудили, что она права, и только Регина сказала: «Как хотите, а я бы в такой ситуации держалась». Алла делала вид, что поглощена разговором с Макен о ее спортивных мальчишках. Слова Регины ее задели, они прозвучали укором, хотя Регина косвенно как раз защищала Аллу, объясняла ее одиночество памятью о Родионове. Потом вдруг кто-то сказал: «А я бы с Малышевым недели не прожила!» — что за бред? Чего ради вдруг такие допуски? И не слишком ли много о нем говорят сегодня — на ее дне рождения? В разной связи, с разной оценкой, но то один вспомнит, то другой.
А если бы он не попал в больницу?..
Он появился опять в ее жизни, как черта подводящая, как итог. Напоминание о молодости, которую уже не вернуть. А может быть, можно вернуть, есть какие-то силы небесные? Он мог бы и дальше жить сам по себе, но все-таки его привезли к ней, а коли так, раз уж ты попался, дружок, то… я тебя отпускать не стану.
Что там за дворник, памятник ему поставить? Ни слова ей не сказал, но теперь пусть скажет, самому будет легче.
Скажет, так он тебе и скажет, раскрывай уши. А вот, она скажет, снова ляпнет что-нибудь как в прошлый раз, когда чуть не сорвалось с языка: «А не уехать ли нам отсюда?» — нам, хотела сказать, нам с тобой, Малышев, но сказала «не уехать ли мне?» — как всегда одна, такая самостоятельная, намеренная и дальше пребывать в одиночестве.
И что же теперь? Лучше бы не знать, что теперь, лучше судьбе довериться. Страшна беда, пока не пришла, а уж коли пришла, она ничего не боится, да и не беда это, а счастье, пусть горькое, но другого у нее всю жизнь не было, — только горькое счастье. Инна, конечно же, не утерпит, поделится радостью за подругу, и одной расскажет, и другой — пусть узнают все, она не станет прятаться, как жила, так и будет жить. Но прежде всех должен узнать он сам.
Но неужели он до сих пор не знает, не догадывается? Неужели ему мало того, что она уже сказала? Да и без слов ясно, господи!..
Не ломай голову, она тебе еще пригодится. Да уж лучше бы не пригодилась. Лучше бы потерять ее совсем, вот хоть сегодня, хоть сейчас. Вот пришел бы, переступил порог…
— Мама, а почему не пришел тот дядя в синем костюме?
Ее будто жаром обдало, она так и вперилась в дочь — как ты смеешь?
— А у него сегодня дежурство, — спокойно солгала Алла.