Только теперь увидела, какой была ее дочь весь вечер, — она ждала, ждала и прислушивалась, стоило только раздаться звонку, как она первой вскакивала и, глядя на мать заговорщицки, бежала к двери или к телефону. Возвращалась уже посерьезнев и смотрела на маму — как она, не очень расстроилась? И все это в одиннадцать лет. Удивительно, что за дети пошли, с пеленок все понимают. Алла в своем детстве ни о чем таком и думать не могла, а вот Алена!.. Акселерация — это когда все понимают и всего хотят, но ничего не могут.
— Он тебе понравился? — спросила Алла.
Алена схватила пуделя на руки, запрыгала с ним.
— Мне вот кто понравился, вот кто понравился! Барбос, красный нос, глупый пес, а больше мне никто не понравился, правда, песик? — Попрыгала-попрыгала, увидела, что мама уже не обращает на нее внимания, и сказала: — Но ты ведь отпрашиваешься с дежурства, если у меня ангина.
— Но ведь у меня нет ангины.
— У тебя еще хуже, день рождения. — И, глядя, как мать рассмеялась до слез, пояснила: — У тебя еще более уважительная причина.
13
Рано, часов в десять, не став даже смотреть по привычке программу «Время», Малышев ушел на диван в гостиную, ушел не просто вздремнуть здесь, а — насовсем, переселился, ушел таким образом от жены. После громкого разговора на кухне содрал в спальне покрывало с кровати, свернул кое-как одеяло, стянул простыню, дернул за угол подушку, под мышку ее и пошел, словно беженец от бомбежки, шоркая о косяки тряпьем и спеша, будто за ним гнались и, догнав, могли водворить обратно. Ободранная его кровать осталась как в комиссионке на распродаже. Теперь рядом с пышной постелью его супруги останки брака, спи одна, отдыхай от мужа, сама себе хозяйка, властительница, распорядительница, был муж и нету его, с глаз долой, из сердца вон. Не знал, что мешал ей жить, оказывается, столько лет, не хватит ли?
В гостиной он разложил диван и аккуратно постелил себе сам — не надо злиться, привыкай ухаживать за собой спокойно, буднично, тут не просто скандал, а решение, результат пожеланий, притом обоюдных. Обоюдосторонних. Обоюдоострых.
Так закончилось их торжество по случаю поступления Катерины, скромное, чисто семейное, хотя Марина, конечно же, планировала очередное застолье с полным поголовьем. Давно она не собирала нужных людей, до седьмого ноября долго ждать, а тут есть повод, надо собрать, напоить, накормить, заказать, обязать, навязать. Малышев стал возражать — пощади, дай мне оклематься, уеду на рыбалку в субботу, тогда и соберешь. Она не стала настаивать, тем более, что и у Катерины оказались свои расчеты, у них уже сколотилась компашка, все чада шишкарей, то бишь знатных людей, вместе решили отмечать поступление, но только не за столом со старперами, пойдут в кафешку, нужны деньги, и не рупь-два, а где их взять, как не у мамули. Вместо гостей пусть-ка она лучше раскошелится на студентку первого курса, она у мамы одна-единственная.
Уселись втроем, скромно, по-семейному. Бутылка на столе и бутерброды. Сухой паек Малышева разозлил сразу, Марина будто в отместку ничего не приготовила. Для гостей пластается, жарит-парит, а для мужа с дочерью сыр, колбаска, давитесь и радуйтесь. Да и зачем ей распинаться, ни муж, ни дочь не заметят и не оценят ее стараний. А Малышев устал сегодня, затылок ломило, сделали ему дибазол на работе, — так себе, не помогло. А сегодня еще депутатский день. Можно позвонить и сказать, что болен, но — кому-то можно, а ему нельзя, только добавишь себе досады. Избиратели придут, у каждого трудное дело, а депутата нет, кругом, скажут, бардак, если уж Малышев от приема отлынивает. И он поехал и принимал граждан до девяти вечера — там тоже своего рода «скорая помощь». Домой пришел усталый, еле волоча ноги, и это сказалось на разговоре с женой и дочерью, ускорило развязку…
Он называл гостиную кабинетом, но царил здесь не его стол с двумя тумбами, втиснутый плотно в угол, царил тут гостевой стол, тяжелый, широкий как каравелла, с гнутыми ножками и с дюжиной задвинутых под него стульев, фигурные спинки их торчали как гигантские уши, и оттого стол выглядел чудовищем на покое, в дремоте — втянул под себя лапы и оставил настороже уши, шесть пар. Стоит недвижимо, молчит, но молчит зловеще, как мина, как бомба замедленного действия — до первого праздника, а там рванет, да так, что осколки-слухи-толки будут по всему городу.
Слабо светило бра над диваном, Малышев лежал, заложив руки за голову, словно пытаясь обеими руками удержать бурлящий котел, чтобы он не лопнул. Варит котелок или не варит? — вопрос вполне своевременный. На темном столе, на пустынной глади одиноко стояла бутылка и рядом маленькая рюмка, от них на полировке тень, будто человек встал у храма, ища утешения. Он приподнялся, налил рюмку, сделал глоток и снова лег. Ничего ему больше не надо, оставьте его в покое. Даже бутерброды ее жалкие не нужны…