Нет режиссера, потому что нет сценария, смысла нет — для них. Так ты найди его. А где, как? Для них, судя по всему, — с черного хода. Еще один дефицит — смысла.
Отказывается и тем борется. С кем, с женой и дочерью? Маловато для борца, прямо скажем. Не хватает ему врага конкретного. Где-то он наверняка есть, но — невидимка, хотя и постоянно мешает. Дефицит на врага. Он растворился, рассредоточился среди людей и даже в семье, разошлась чернота по светлому полю, не выловишь, не выудишь, разве только выпаривать надо, чтобы увидеть зло в осадке. Допустим, в 20-е годы он строил бы новую жизнь а борьбе с пережитками старого, с мещанством и с классовым врагом. А теперь? Новая жизнь построена, общество у нас бесклассовое, нет враждующих сторон и не может быть, ибо нет социальных причин для этого. Причин нет, а ненависть есть к стяжательству, рвачеству, хамству, слепая ненависть, безадресная, значит, надо указать врага, он живет и здравствует, но не признан за такового…
Наверное, он устал. Режет, режет, вспарывает и зашивает, высоко думает о своем деле, будто спасает человека для ценной содержательной жизни — каждого. А в действительности у каждого ли она ценна? Не добавляет ли он нуль к нулям? Но как ты, всего лишь хирург, сделаешь из нуля единицу? Чем, скальпелем?..
«Тебе легко утверждать свои принципы на всем готовом». Отсиживался за ее спиной столько лет. Порядочность свою лелеял за счет ее непорядочности. Не пора ли кончать?..
Скука. Уйдет он. Уходят же другие мужья. Сотни уходят. И тысячи. И совесть не мучает. Смертоносное тут житье. Иванушке-дурачку здесь не место, победы ему, как в сказке русской народной, не видать — никто его в дураках оставлять не хочет, так и рвутся переделать в умного.
Не хочешь понять, что своя рубашка ближе к телу, — и ты уже из ряда вон выпадаешь. Свободы от них хочется, независимости от их поганой дрожи, алчного трепета — то достать, другое приобрести, чтобы «все как у людей». А независимость — это уже твоя отдельность, ты уже враг их сообщества и даже хуже — какой ты враг, будто они тебя боятся, ты просто-напросто пустое место.
Ты дурак — дуют в одну дуду Марина и Катерина. Руки золотые, а мозги оловянные, думаешь, да все не о том, все не туда. Будто гонка накоплений страшна не меньше гонки вооружений. Да если разобраться, она страшнее — по ракетам главы государств могут договориться, будем надеяться. Но вот с золотой и серебряной ордой договориться нельзя, сладу с ней никакого, ни министров у нее, ни правительств, а владеет всем миром…
Увезли на «скорой», ясно было, что не пустяк, погрозила ему пальцем безносая, — а он что? Коньяк расширяет сосуды, а значит, снижает давление. Он поднялся с дивана, налил стопку и выпил, поставил бутылку — гулкий звук, срезонировал стол, завибрировал, сбитый, крепкий, монолит с мощной чревоугодной программой. Жральня — иначе и не скажешь. Со своим могучим биополем. Стоит в ожидании сборища, дремлет, подобрав лапы под брюхо. Не стол, а ракетоносец. Придет час, выдвинет он по бокам свои двенадцать боеголовок и на каждой — четверолапое, двадцатипалое, с челюстями стальными и золотыми, с желудком луженым, с языком наждачным, — спасись, попробуй, одинокий честный, одинокий стойкий! Не гостиная, а бункер с оружием, хуже нейтронной бомбы — жральня. Она не рушит ни дома, ни города, она и людей не косит, оставляет их вроде бы в целости, да только вот душу из них вынимает и заменяет мя-асом, смазывает ма-аслом, предметами первой, второй, а также третьей, пятой и десятой необходимости.
Ладно, Малышев, полегче давай, прими еще из бутылки. Им тоже трудно, инфарктов у них не меньше и кризов тоже, не говоря уже о сроках усиленного режима, конфискациях и запретах занимать определенные должности. Смилуйся, «дарагой», и представь, сколько надо локти ковать, сколько глотку драть и ночей не спать из-за этих благородных тупых честняг, которые сами не хотят жить и другим не дают. Ладно, прими еще и порадуйся за дочь. Хотя лезть в институт не по призванию — первейший признак мещанства! Но — лезут, взятки суют, разлагают, а потом, получив диплом учителя, строителя, геолога, филолога, идут в продавцы, в таксисты, в официанты и в парикмахеры. Дипломированная золотая орда. Дети своего времени.
Полегче надо, полегче. Иначе уложат в гроб вот на этом прочном столе. Отодвинут на время боеголовки в стороны, поскорбят пышно, с размахом, и снесут на кладбище. А стол останется и еще сто лет будет служить жральней. Отвратно ему не только чревоугодие, но более всего те речи, которые они произносят, жуя и глотая, — и того нет, и другого нет, и когда эти безобразия кончатся. Обжираясь, сетуют на нехватку, и обязательно анекдоты да непременно с душком, а ты слушай и хохочи до упаду. Если же тебе не смешно, если не клеймишь ты наши порядки последними словами, значит, ты холуй, консерватор и мракобес. И упаси тебя боже слово сказать, что люди наверху тоже вкалывают, работают на износ, что там поистине герои бьются, налаживая порядок, представьте вы себя на их месте, — тебя заплюют. И фактов приведут кучу, потому что и там нерадивые попадаются, бюрократы и волокитчики, даже если один засядет такой, и то он уже бревно в глазу. Слетают они, вылетают и брюзжать незачем, что власть мешает тебе мошну набивать, чулок утрамбовывать, к «Жигулям» еще «Волгу» добавить, особняк построить за сорок тысяч.