Ее туго обтянутая розовой трикотажной майкой загорелая спина цветом, размером и очертаниями напоминала контрабас. Причем не какой-нибудь копеечный, производства Нижнепупкинской балалаечной фабрики, а великолепный инструмент работы Страдивари или Амати! Широкая спина с аппетитным желобком плавно перетекала в мощные бедра и круто выгнутый зад, опровергающий закон всемирного тяготения. Короткие парусиновые шорты не скрывали симпатичных ямочек под коленками, а ноги, икры которых в обхвате наверняка превышали объем моей талии, были стройными, гладкими и пропорциональными, как гигантские древнегреческие амфоры. Ростом дама была с меня, но казалась великаншей. Мужчины расступались перед ней, как несерьезные айсберги перед могучим ледоколом, и надолго оставались стоять по обе стороны ее пути, как примороженные пингвины.
Я нервно сглотнула, закрыла рот и побежала, безжалостно топча пингвиньи лапы, вслед за гулливерской красоткой, чтобы увидеть ее в фас.
Обогнать женщину, которая перла к стойке регистрации, как боевая машина пехоты, мне удалось лишь потому, что бронетехника шла с прицепом. Дама волокла за собой нарядно одетого маленького мальчика, который злокозненно тормозил ногами и громко ревел. Низкий заунывный вой очень шел к образу броневика. Как и грозный взгляд, которым наградила меня сердитая великанша, когда я заступила ей дорогу.
– Простите, я задержу вас всего на одну минутку! – быстро заговорила я, с благоговейным восторгом созерцая мамашу маленького ревы.
Мне уже было ясно: если господину Хабибу не подойдет и эта красотка, значит, он вообще никогда в жизни не видел спелых персиков!
Весу в ней было никак не меньше центнера, и при этом каждый грамм вносил свой вклад в неделимый фонд общей красоты. Это был идеал – великий и прекрасный! Прекрасны были и золотисто-рыжие русалочьи волосы, и круглое лицо с соблазнительно пухлыми губами, и курносый нос в россыпи золотистых веснушек, и яркие голубые глаза, и все до единого три подбородка! Про декольте я вообще молчу, грудь у выдающейся красотки была такого размера и формы, что я впервые искренне поверила: свои бессмертные строки «сидит, как на стуле, двухлетний ребенок у ней на груди» русский поэт Некрасов писал с натуры, а не воплощал нездоровые эротические фантазии гигантомана!
– Сударыня! Не хотите ли вы сняться в телевизионной рекламе? – спросила я, с надеждой заглядывая в бирюзовые глаза могучей красотки и заранее молитвенно складывая руки.
– Мне некогда, – коротко ответила она, рывком подтягивая поближе ревущего пацана.
– Не хоцу, не хоцу, не хоцу! – однообразно вопил капризный малец, словно подсказывая своей мамаше реплику, которая меня лично решительно не устраивала.
– У-тю-тю! Какой хорошенький мальчик! – присев, сладким голосом заворковала я. – А как этого милого мальчика зовут?
– Саса! – выдохнул милый мальчик между двумя «не хоцу».
– Миша любит Сашу! – произнес откуда-то снизу ворчливый голосок.
Я едва не подпрыгнула и забегала глазами по полу, разыскивая источник звука. Дикую мысль, будто в компании с великаншей и ее крикливым отпрыском путешествует еще и лилипут, я отбросила сразу, как только увидела в руке у пацана игрушечного медведя.
Таких мягких зверей – мишек и кошек – я видела в дорогущем магазине игрушек, когда ходила выбирать подарок маленькой дочке своей приятельницы. Плюшевые звери потрясли мое воображение не только ценой, но и умением произносить короткие фразы, хохотать, плакать и даже обниматься. У меня на говорящего медведя денег не хватило, а мадам великанша, видимо, оказалась более состоятельной. Ребенок явно не привык жалеть дорогие вещи: эксклюзивный костюмчик он уже извозил в пыли, и мишка, которого малец держал за лапу, волочился по затоптанному мраморному полу.
– Какой милый медвежонок! – неизобретательно похвалила я игрушку.
– Пропустите же нас! – нетерпеливо попросила мамаша. – Мы опоздаем к регистрации!
Переступив с одной большой и красивой ноги на другую, женщина нечаянно придавила медвежонка, и он снова сообщил, что Миша любит Сашу. Я лично этого неугомонного Сашу готова была возненавидеть! Если бы не этот невыносимый ребенок, его мамаша наверняка была бы более расположена к конструктивному разговору о телевизионных съемках!
– Скажите, когда вы вернетесь? Я обязательно должна встретиться с вами! – заволновалась я, цепляясь за свободную лапу любвеобильного медведя.
Великолепная красотка не обратила на эти мои слова никакого внимания и с ускорением устремилась вперед. Перекошенный состав из одного могучего паровоза с тремя разновеликими вагончиками прибыл к стойке регистрации, и там меня от поезда быстро отцепили.
«Екатеринодар – Вена», – прочитала я на табло.
Эх, далековато улетает моя «русская Венера»! Или с учетом пункта назначения правильнее будет назвать ее «Прусской»?
Я с сожалением отследила перемещение женщины с ребенком и медведем в «накопитель»: мальчик продолжал реветь, а попираемый ногами топтыгин – с мазохистским пылом признаваться маленькому хозяину в любви.
– До свида-анья, мой ма-аленький ми-и-шка! – печально напела я себе под нос, словно провожала игрушечного косолапого с компанией в последний путь.
Регистрация на австрийский борт заканчивалась, а самолет в Киев уже улетел. В зале вновь стало просторно и тихо. Я увидела, что знакомый охранник приветливо машет мне рукой, и отвернулась. В этот нерадостный момент мне очень хотелось набить кому-нибудь морду, но осмотрительный внутренний голос подсказывал, что вооруженный охранник – не лучшая кандидатура на роль боксерской груши.
Никаких дел в аэропорту у меня больше не было, и я поехала домой. Авось папуля предложит полдник, которым я заменю пропущенный обед, и мое душевное состояние улучшится вместе с физическим!
Я мечтала о тишине и спокойствии, но дома оказалось почти так же шумно, как в аэропорту. Самолетный рев с успехом заменял трубный голос гостьи, в роли которой по звуку легко можно было вообразить, например, слониху, занозившую три ноги из четырех. Четвертая конечность слонихи определенно была в норме, потому что звериный рев сопровождался гневным топотом. У соседей снизу побелка с потолка должна была сыпаться, как перхоть в рекламе шампуня!
– Не пугайся, у нас в гостях Любаша, – поторопился предупредить папуля, открыв мне дверь.
Зяма высунулся из кухни, где они с папулей малодушно отсиживались, и призывно замахал одной рукой. Другой он выразительно жестикулировал, призывая меня к молчанию. Я поспешила избавиться от предательски цокающей обуви и потихоньку укрыться в пищеблоке – подальше от гостиной, где бушевал редкий по накалу страстей скандал.
Ругались двое – Любаша и наша мамуля, а шум стоял, как в разгар битвы при Бородине. По обрывкам фраз, доносившихся до недостаточно звукоизолированной кухни, мне удалось понять, что причиной нешуточной ссоры старых добрых приятельниц стал производственный момент. Наша мамуля – популярная писательница, успешно подвизающаяся в жанре литературного кошмара, а Любаша, она же тетя Люба или Людмила Семеновна Крошкина, – ее бессменный ведущий редактор. Она сопровождает мамулины произведения от письменного стола автора на всем замысловато петляющем пути по коридорам издательства и вплоть до типографии. Обычно мамуля и Любаша воркуют, как голубки.
– А что случилось? – шепотом поинтересовалась я, опустившись на диванчик и вытянув гудящие ноги.
– Она все-таки сделала это! – ответил Зяма.
В продолжение и развитие сказанного он изобразил небольшую пантомиму: схватил себя двумя руками за горло, выкатил глаза, вывалил язык, захрипел и повалился на бок, придавив меня на диване и локтем сбив со стола соусник. Посудинка грохнулась на пол и разбилась, а вылившийся из нее кетчуп запятнал мои белые одежды некрасивыми пятнами.
– Это же был мой парадно-деловой костюм! – возмутилась я, отпихнув Зяму, который не заметил произведенных им разрушений и продолжал биться в конвульсиях.