— Ты не скажешь ему ни слова! — воскликнул я, выталкивая его за дверь. — Если я еще раз тебя здесь увижу, ты покойник!
Это произошло сегодня вечером, то есть я описал всю предысторию. Сейчас я сижу в своей комнате. Только что по небу промчалась падучая звезда. Благоприятное предзнаменование но для кого? Для Федерико? Миранды? Томмазо? Для меня? Увы, она сверкнула так быстро, что я не разглядел имени, написанном на ней. Выпью-ка я немного сока мандрагоры! Он помогает мне уснуть, а я должен выспаться, чтобы потом на свежую голову придумать, что же делать. Кстати, два дня назад начали прибывать гости, потому что завтра — первый день свадьбы.
Глава 29
День первый
Первый день окончен, впереди еще шесть! Спасибо тебе, Господи, за белену, хотя из-за нее у меня все перемешалось в голове. Надеюсь, то, что я помню, действительно произошло. С другой стороны, может, я просто хочу, чтобы это произошло? Если так, я не смогу определить, что было на самом деле — и моя жизнь, которая и так запуталась, пойдет совсем наперекосяк.
Хотя у меня ужасно устали глаза после того, как я закончил вчера писать, они отказывались закрываться, так что я пошел бродить по темному замку. Весь день рабочие и слуги трудились как пчелки, наводя последний блеск, но теперь здесь царила тишина, нарушаемая лишь храпом тех же самых уставших слуг, спящих во тьме.
Кухня была пуста, мягко светились печи. Кастрюли и котлы выстроились в ряд, словно солдатские шлемы. В каждом углу высились кучи овощей и сыра, стояли бочки с молоком, маслом из Лукки, вином из Орвьето, Сиенны и Флоренции, и все они ждали, как и сам замок — вернее, даже не замок, а весь Корсоли — начала свадьбы. Из кухни я вышел во внутренний двор. С трех сторон в лунном свете белели мраморные колонны, а впереди возвышался склон, превращенный в висячие сады. Святые угодники! Люди будут говорить о них, пока не вымрет род человеческий. Клянусь могилой матери, я никогда не видел такой красоты. Два месяца пятьдесят человек выдирали на холме сорняки и сажали цветы и кусты, надеясь, что Господь благословит их начинание. В своей безграничной милости он услышал их молитвы, и теперь склон представляет собой разноцветный гобелен, где смешались голубая, желтая, белая и красная краски — прямо-таки ожившая картина.
— Мы усовершенствовали саму природу, — сказал Граццари.
О Елена, как бы я хотел, чтобы ты увидела это! Я попросил герцога Федерико пригласить архиепископа Нима, но он отказался, заявив, что не любит французов. Где ты, Елена? Бежит ли твоя кровь по жилам быстрее при мысли обо мне? Простираешь ли ты руки в ночи, надеясь увидеть меня рядом?
Я прошел через дворец к пьяцца Фицци, где построили третью арку. Боже, какое чудо! В три раза выше человеческого роста, по обеим сторонам — статуи с гирляндами и цветами. Фигуры Виртуозы и Фортуны выглядели такими естественными, что, казалось, вот-вот оживут.
Оттуда было совсем недалеко до Лестницы Плача и Короли. Как и дворец, город затих. Слышался лишь ленивый шелест белых и красных флагов, развевающихся на крышах домов. Даже самые ветхие лачужки были прибраны и покрашены, а площадь Сан-Джулио совершенно преобразилась благодаря деревьям, кустам и цветам. Трудно поверить, что во время чумы площади не было видно под грудой мертвых тел. Именно отсюда мы будем смотреть на маскарад и caccia. Любовь Федерико к Миранде и впрямь изменила его. Вернувшись из Милана, герцог хотел воздвигнуть свои собственные статуи и скульптуры. А теперь он видит красоту закатов, пытается писать стихи, восхищается искусством Томмазо на кухне. Мысль об этом негоднике пронзила меня стрелой, и если минуту назад мне хотелось стукнуть в каждую дверь и крикнуть в каждое окно: «Все это ради моей дочери!» — то теперь я поспешил во дворец, чтобы убедиться, что Томмазо спит в своей постели, а Миранда — в своей.
Томмазо лежал на боку, с открытым ртом и слегка нахмуренными бровями. Что-то пробормотав, он вытянул голову вперед, будто пытаясь коснуться кого-то, лежащего рядом. Я побежал в спальню Миранды. Она тоже спала на боку. Лицо казалось бледным на фоне черных волос, губы полуотрыты, а ладонь прижата к груди так, словно она удерживает там чью-то руку. Меня вдруг охватила такая злоба на то, что ни не в силах обуздать свою дурацкую любовь! Я мог бы трубить их протянутые друг к другу руки — но что это даст? Их страсть не желает замечать никаких преград, стоящих между ними! Я вернулся в свою комнату и, измученный беспокойством, забылся тяжким сном.
В то утро герцог Федерико сидел на краю кровати, опустив ногу в тазик с уксусом, поскольку его внезапно одолел приступ подагры, и орал на Бернардо:
— Что это значит?
Бернардо бросил на меня недовольный взгляд, словно мой приход помешал ему, хотя мы оба знали, что он был мне благодарен.
— Миранда убегает, — медленно проговорил Бернардо, — и она хочет, чтобы вы гнались за ней как охотник, преследующий добычу.
Очевидно, Федерико опять что-то приснилось.
— Но когда я настигаю ее, — буркнул он, — она ускользает из моих рук!
— Простите, что вмешиваюсь, ваша светлость, следовательно, дух ее поймать невозможно. Всем известно, что сны нереальны, и поэтому люди в них — всего лишь духи. — Поскольку я сам не соображал толком, что говорю, я быстро добавил: — Я принес вам на завтрак яблоки, фиги и мед.
— Ее дух поймать невозможно, — повторил Федерико сам себе.
Бернардо, с облегчением соскочив с крючка, поспешил прочь. Я поправил подушки за спиной у Федерико. Он лег и спросил:
— Как чувствует себя Миранда?
— Она отдыхает, — ответил я, осторожно положив его больную ногу на кровать.
Я взял чашку с фигами и медом. Федерико отвернулся от меня, глядя на висячие сады. Потом бросил на меня быстрый взгляд и вновь отвел глаза. Мне показалось, что он хочет побыть один, однако он махнул своей клешней и сказал:
— Reste! [58]
Герцог вновь посмотрел на сады, а затем на меня. Рот у него приоткрылся, слова были готовы сорваться с губ, однако он молчал. В глазах у него плескалась боль — не от подагры, значительно более глубокая и сильная. И тут меня поразило, словно ударом молнии. Он знал, что Миранда его не любит!
Я никогда не видел Федерико плачущим. До сих пор не и в голову не приходило, что он способен плакать — но, клянусь, я видел слезы в его глазах! Однако тут же, словно не желая, чтобы я подсмотрел какое-то священное таинство, герцог надел обычную маску, сел и, макнув фигу в мед, съел ее.
— Ночь перед битвой. — Он облизнул губы. — Мои чувства острее шпаги. Я вижу в темноте. Я слышу, как кузнечики совокупляются в поле. Я нутром чую страх врагов.
Я молчал, уверенный в том, что он спросит о Миранде, но герцог молчал. Быть может, он и без меня знал ответ. Вместо этого он спросил:
— Принцесса Маргарита из Римини приехала?
— Ее ожидают сегодня утром.
Герцог кивнул. Скрипя зубами, он сбросил одеяла и встал, перенеся вес на здоровую ногу и опираясь на мое плечо. На лбу у него выступил пот, однако, как и в Милане, он не желал признать, что ему больно.
— Висячие сады восхитительны, — проворчал он.
— Да, ваша светлость. Прекрасны.
Он уставился на меня. Я не моргнул и не отвернулся, хотя дыхание его было более зловонным, чем сточная канава в жаркий день. Я помог ему дойти до кресла, где он мог облегчиться. Потом подождал, пока он закончит, и предложил руку, чтобы помочь ему дойти до кровати. Федерико сел и взмахом руки велел мне уйти. Я хотел сказать что-нибудь, чтобы успокоить герцога, но испугался, что любые мои слова только усилят его подозрения.
Вернувшись в свою комнату, я услышал, как подружки Миранды хихикают, помогая ей одеться.
— Толщиной с мою руку и в два раза длиннее, — со смехом сказала одна из девушек.
Через минуту Миранда постучалась в мою дверь. На ней было голубое шелковое с бархатом платье, расшитое драгоценными каменьями, подобранными к ожерелью из рубинов и изумрудов. Она казалась тоньше и шла так, словно ее голова вот-вот могла упасть с плеч. Зрачки у нее были все еще расширены от зелья, которое я дал ей раньше, однако бледность лица, обрамленного темными волосами, лишь подчеркивала ее прелесть.