Джованни взял со стола лист бумаги, поправил очки и прочел:
— «Имперская Римская церковь обвиняет Уго ди Фонте из Корсоли в колдовстве».
— Меня? — рассмеялся я. — В колдовстве?
— Это серьезное обвинение. За него полагается смертная казнь.
— Вы вызвали не того ди Фонте, кардинал Джованни. Мой брат Витторе устраивал шабаши в конюшне. Он проклинал Христа и заставлял своих последователей целовать себя в задницу…
— Лучше сознайся!
— В чем? — с жаром спросил я.
Кто-то стукнул меня по затылку, и я рухнул на пол. Меня пнули под ребра, потом подняли и, как марионетку, поставили перед Джованни. Голова у меня шла кругом, изо рта сочилась кровь, один зуб сломался.
— Угомонись! У нас есть свидетель.
— Хотел бы я на него посмотреть! — крикнул я.
Кардинал Джованни кивнул охраннику, тот открыл боковую дверь и… Матерь Божья! Господи Иисусе! В комнату вошел щеголь из Милана.
— Надеюсь, ты помнишь Баттисту Джироламо, — сказал Джованни. — Он был дегустатором у герцога савойского и видел, как ты занимался в прошлом году колдовством на банкете у Франческо Сфорца.
— Мерзавец напустил порчу на чашку с брусникой, и это убило Антонио де Генуя! — заявил коварный щеголь.
— Я его не убивал!
— Тихо! Ты видел, как это случилось, Баттиста?
— Да, кардинал Джованни.
— Ты когда-нибудь видел Уго ди Фонте до того?
— Да, ваше преосвященство. В тот вечер, когда он приехал, я выпивал в компании дегустаторов, и мы говорили об амулетах.
— И что он сказал?
— Он сказал, что не пользуется амулетами.
— Чем же он пользовался?
— Он сказал — магией.
— Магией?
— Да, кардинал Джованни, магией!
Potta! Они отрепетировали это лучше, чем актеры из Падуи!
— Можешь идти, — улыбнулся Джованни. Охранник отворил боковую дверь. Щеголь подошел к ней, остановился на миг в дверном проеме и, обернувшись ко мне, провел рукой по горлу.
— Что ты теперь скажешь, Уго ди Фонте? — спросил Джованни, снова поправив очки.
Что я мог сказать? Если я заявлю, что был удивлен не меньше других, когда брыластый отдал концы, он мне не поверит. Если я поклянусь, что не умею колдовать даже ради спасения собственной жизни, он мне тоже не поверит. Мои слова не имели никакого значения. Он жаждал мести.
— Кардинал Джованни, если бы я и правда умел колдовать, зачем мне оставаться дегустатором здесь, в Корсоли, и все эти годы дважды в день рисковать жизнью? Разве я не уехал бы в Рим, Милан или Венецию и не сколотил бы себе состояние? Да умей я колдовать, разве я стоял бы сейчас перед вами?
Лицо у Джованни побагровело, как свекла.
— Как ты смеешь издеваться над судом? — заорал он. — За такую наглость тебе голову мало отрубить! Все, на сегодня довольно. Я тебя еще вызову.
Телохранители отвели меня обратно в спальню и сказали, что мне повезло, раз я остался жив, поскольку других людей Джованни бросал в тюрьму, а некоторых казнил даже при наличии куда менее веских доказательств. И вот я сижу у себя и дрожу. Почему Джованни меня не казнил? Или по крайней мере не заточил в темницу? Зачем он меня дразнит? Боится Федерико, что ли? А может, ждет окончания свадьбы… Боже милосердный, как же мне быть? Куда бежать? Нет, сейчас главное — успокоиться и ни в коем случае не показывать Джованни, что я его боюсь. Какого черта ты свалился на мою голову, сволочь проклятая, содомит, мерзкий горбун?!. Спокойно, Уго. Не трусь! Как-нибудь выкрутимся.
Когда я что-то не понимал в Библии, например, почему Всевышний позволял убивать святых, а грешникам даровал жизнь, аббат Тотторини говорил, что пути Господни неисповедимы и задавать такие вопросы негоже. Но чем больше я думал, тем больше мне казалось, что это вовсе не тайны Господа, а его ошибки. Я сказал об этом аббату, на что он сердито ответил:
— Господь не совершает ошибок!
— Если это не ошибки, значит, ему все равно.
Аббат рассердился еще больше. Он сказал, что Господь принес в жертву своего единственного сына, дабы искупить грехи человеческие, и это доказывает, насколько ему не все равно. А поскольку мы все — его дети, он наблюдает за каждым из нас.
— В таком случае, у него плохо со зрением, — откликнулся я.
Как он может наблюдать за мной — и одновременно за всеми остальными жителями Корсоли? А также Венеции, Рима, Милана и Франции? Мы молим его о благодеяниях, восхваляем, когда он к нам благоволит, и ругаем себя, когда впадаем в немилость. Но на самом деле, мне кажется, он не видит нас. А если и видит, то ему без разницы. Помню, как я впервые взглянул вниз с крепостной стены, наблюдая за крестьянами, спешившими на рынок. Они казались не больше муравьев, и я никого из них не узнавал. Именно так мы наверняка выглядим в глазах Бога. Тысячи и тысячи муравьев, и каждый пытается перелезть через ветки или камни своей жизни. Зачем? Если есть какая-то причина, по которой я должен преодолевать препятствия в виде веток и камней, почему Господь не дает мне знака? Или он думает, что я слишком глуп, чтобы его понять? Я, который одержал верх над брыластым, своим отцом и Витторе? Неужели Всевышний считает, что у меня мозгов не больше, чем у муравья?
Тогда зачем он вообще дал мне мозги? Лучше бы я был муравьем и ни о чем не думал. Так куда спокойнее.
Мир и впрямь сошел с ума. Под моим окном стоят гости, глядя на дождь — он недавно пошел, — а я прямо над ними горю в аду. Нужно поговорить с Федерико. Я хорошо ему служил. Я спас ему жизнь. Он женится на моей дочери. Он защитит меня от Джованни. Он должен! Нехорошо это будет выглядеть, если отца невесты арестуют за колдовство на свадьбе герцога!
Я только что вернулся из герцогских покоев. Стражник сказал, что Федерико отдыхает и велел его не беспокоить. Клянусь, если Джованни запрет меня в одной клетке с Витторе, я сойду с ума! Ладно, пора на турнир…
Все, пришел с турнира. Миранда так хлопала и смеялась, словно ей все на свете нипочем. Я хотел ее спросить почему, но мне стало плохо. Стены в моей комнате качаются вверх-вниз, как лодка на море. Бумага отказывается спокойно лежать на столе, хотя я и пригрозил порвать ее. Уго, Уго, Уго. У У У У. У пера острый коготь. У Джованни тоже есть когти. У всех есть когти, даже у меня. Я не могу расцарапать себе лицо — разве только так осторожно, чтобы мое лицо этого не видело. Кто-то стоит у двери. Они меня зовут. У них рты как у крыс. Я не буду им отвечать, потому что меня не должны видеть с крысой. Я не могу идти с крысой на банкет. Мне все равно, сколько они будут звать, я не пойду. Я не…
День четвертый, после обеда
Мои чувства меня подвели! Я и впрямь сумасшедший! Сейчас уже четвертый день, а я как натянутая до предела тетива лука. Федерико на охоту не поехал (какая лошадь его выдержит?), и Джованни тоже. Когда мы уезжали, я увидел, что они разговаривают. О чем они говорили? Я спросил у Чекки, но он не знает. Охота не состоялась из-за дождя. Oi me! Пойду к Федерико снова.
Вечером
Федерико все еще отдыхает. Почему? Раньше он никогда не отдыхал. Может, он не хочет меня видеть? Но откуда он знает, зачем я прошу аудиенции? Я слонялся по замку. Гости сплетничали о женитьбе Федерико на крестьянской девушке: почему, дескать, он просто не взял ее, как всех остальных?
— Я бы покончила с собой, — сказала одна женщина. Один из мужчин спросил меня, как я позволил Миранде выйти за герцога; он бы подобного брака не допустил. Это, конечно, от зависти. У них на лицах все написано. Я слышу нотки зависти в их голосах.
Раздался удар грома, небо пронзила молния, как назло пошел дождь. Актеры только что вернулись с площади Сан-Джулио. Актриса, игравшая единорога, сказала, что земля на площади превратилась в такое мокрое месиво, что еще немного — и Гераклу пришлось бы догонять не единорога, а слона.
После того как Федерико отказался меня принять, я пошел на кухню посмотреть, готовит ли Луиджи мои любимые рулеты из дичи, как обещал. Дичь надо тонко нарезать, смешать с телячьим жиром и специями, завернуть в тесто и запечь. Затем взбить два яичных желтка с капелькой кислого сока и помазать рулеты. Но когда я пришел, Луиджи вовсе не занимался рулетами. Он смешивал фарш из куриной грудки с толченым миндалем и хлебным мякишем.