Под небом, покрытым хмурыми серыми тучами, соседи вырыли маме могилу. Отец рухнул на колени и, потеряв от горя голову, прижал ко рту ладони с горстями земли так, словно это была мамина плоть. Кто-то из соседей рассказал анекдот. Я был слишком мал и не понял его, но засмеялся со всеми вместе. Почти в ту же секунду сверкнула молния. Послышались еще анекдоты и шутки, сопровождаемые взрывами хохота, которым вторили громовые раскаты в горах. Отец поднялся с колен и рассказал сквозь слезы свою любимую фацецию о кардинале, пукнувшем кому-то в лицо. Мы слышали ее тысячу раз, но на сей раз наш смех был стократно усилен вспышкой молнии. Она пронзила тучи, небеса разверзлись, и хлынул ливень. Мы недвижно стояли, промокшие и нахохленные, как птицы, и смотрели, как мой отец хоронит маму в сырой могиле.
Потом мы побрели домой и сгрудились вокруг котла, кутаясь в овчину, чтобы согреться. Небо стало таким темным, что пришлось зажечь свечи. Женщина с шестью пальцами на одной руке испекла хлеб из каштановой муки. Она велела мне нарисовать на корочке кресты, чтобы отвести порчу. Мы поели minestra [5] из турецкого гороха и бобов, запивая суп терпким старым вином из кружек. Время от времени отец начинал так горестно стонать, что сердце у меня разрывалось на две половинки, и я не мог сдержать слез. Соседи продолжали травить анекдоты, а наши жутковатые тени на стене перемешались со слезами и смехом, образовав в моей голове, которая уже разболелась от вина, сплошную кашу.
Зачем я все это пишу? Боль от воспоминаний свежа во мне, как ножевая рана. И хотя эти слова пронзают меня насквозь, я чувствую, что должен написать их, потому что иначе мои потомки не поймут, как я стал тем, кем стал. Я должен поблагодарить служаночку с мягкими губами и сладкими, как дыня, грудями, которая помогла мне это понять.
Прошлой ночью, поцеловав меня на прощание, она окинула взором мою комнату и сказала:
— Я люблю приходить сюда. У тебя так чистенько и уютно!
Я ответил, что очень старался и мне приятно, что она это заметила. Да, все в моей комнате дышало гармонией, каждая вещь стояла на своем месте. Кровать была покрыта новыми темно-синими одеялами, под которыми скрывались тончайшие льняные простыни. В углу стоял сундук, украшенный чудесными охотничьими сценками. Над ним на стене висело изображение моего любимого святого Франциска. Я коснулся пальцами шелкового халата в шкафу, затем бархатных штор, сшитых Висконти из Флоренции — если это имя вам что-нибудь говорит. Я вдохнул аромат духов, благодаря которым от меня пахнет лучше, чем от задницы куртизанки, и тут в моих ушах раздался громкий голос: «Уго! Ты понимаешь, что твои молитвы не остались без ответа? Теперь ты видишь, как Бог вознаграждает тех, кто верует в него?»
Я бухнулся на колени и воздал Господу хвалу за его бесконечную любовь. Я поклялся ему, что отныне сделаю все, чтобы восславить его имя, а также имя Сына Божьего Иисуса Христа и Пресвятой Девы Марии. Даже когда я сомневался в нем (а такое бывало), даже когда я проклинал его (и такое бывало тоже), он никогда меня не покидал. Это отнюдь не значит, что я преуменьшаю свои собственные волю и мужество. Мне пришлось преодолеть множество препятствий, которые могли сломить более слабого человека. Я пал жертвой злобной клеветы, меня оболгали и даже покушались на мою жизнь. Но я победил всех врагов — да, всех до единого! — потому что Господь хранит тех, кто помогает себе сам и говорит правду.
Вот тогда-то я и подумал: «Запиши историю своей жизни, дабы те, кто подобно тебе родился в нищете, могли сказать: «Посмотрите, чего добился Уго! Пусть даже я не настолько смел и ловок — я тоже выбьюсь в люди, черт побери!» Если хоть один человек испытает такое чувство, значит, мои усилия (Potta! [6] Это действительно стоит мне немалых усилий, поскольку я научился писать всего два года назад!) не пропадут втуне».
В коридоре раздались шаги герцога Федерико. Я узнал его по своеобразной трехногой поступи — тук! тук! тук! — две ноги и палка. Задув свечу, я улегся на кровать и громко захрапел. Я чувствовал, как он смотрит на меня во тьме. Он позвал меня по имени. Я притворился, что не слышу. Наконец герцог ушел, так что я могу продолжить свою историю.
Глава 2
До того как умерла моя мать, я знал лишь одну разновидность чувства голода, но после ее смерти сердце мое стало еще более пустым, чем желудок, и только милосердная ночь прекращала мои рыдания. Я молил Бога, чтобы он взял меня к себе, потому что отца словно подменили. Он стал едким и раздражительным. Я ничем не мог ему угодить: то у меня полента подгорела, то птицы улетели из силков. Что бы я ни делал, что ни говорил, все было не так. «У тебя такой же поганый язык, как у твоей матери! — орал он на меня. — Ты плохо кончишь!»
Чтобы не попадаться ему под руку, я целыми днями пас отару, иногда подменяя Витторе. Брат был на пять лет старше меня, а благодаря высокому росту и стройной фигуре выглядел еще взрослее. Его длинный нос нависал, как у отца, над губами, а подбородок был маленький и плоский, как у мамы, так что казалось, он вот-вот расплющится под тяжестью лица. Когда брат хвастался, что выиграл в карты или трахнул какую-нибудь девчонку отец хлопал его по спине. Порой они уходили на рыбалку, и мне приходилось ночевать одному в обществе овец. Я не возражал. Я всех их знал по именам, разговаривал с ними, пел им. Как-то раз — прости меня, Господи! — я даже трахнул одну из них. Я вовсе этим не горжусь, но что было, то было. Зачем мне писать историю моей жизни, если я буду скрывать правду? А кроме того, все пастухи трахают овец. Если они это отрицают, поверьте мне, они просто лжецы и будут гореть в аду. Как бы там ни было, по сравнению с Витторе я сущий ангел. Когда он приближался к овцам, те, как правило, разбегались во все стороны.
Я разводил костер, чтобы не замерзнуть ночью, и пускай овцы не говорили со мной, но они меня и не били. Хотя однажды я чуть было не угодил в зубы волку, утащившему ягненка. За это меня тоже отругали.
Через пять лет после маминой смерти нашу долину поразил голод. Урожай засох на корню, куры так отощали, что не могли нести яйца, а поскольку наши овцы принадлежали владельцу долины, нам не разрешалось есть даже их какашки. Я часто молил Бога помочь мне уснуть, чтобы забыть о голоде, но желудок у меня болел все время, а ноги так ослабли, что я не мог стоять.
Отец пек лепешку из каштановой муки на камнях возле очага, напевая при этом: «Я разрежу свой хлеб пополам и отдам половину котам. А второй я заткну себе зад, чтоб жратва не поперла назад!»
Мне снилось, что мама печет мои любимые пирожки с фигами и яблоками. Запах печеных яблок раздразнил меня, и я попросил ее дать мне малюсенький кусочек. Она улыбнулась и отломила мне румяную корочку. Но когда я протянул руку, то проснулся и увидел, что отец с Витторе уже едят.
— А где моя порция? — спросил я.
Отец показал на маленький подгорелый кусочек лепешки, лежащий на камне.
— И это все?
— Ты спал.
На глаза у меня навернулись слезы.
— Ты будешь есть или нет? — рявкнул Витторе. Я схватил лепешку. Брат стиснул мою руку железной хваткой.
— Это мое! — воскликнул я.
Лепешка жгла мне руку, но я не отпускал ее. Отец крикнул: «Basta! [7]» — и разжал мой кулак. Лепешка превратилась в шарик, съежившись в размерах наполовину. Отец разломал его и отдал часть Витторе.
— Он больше тебя! Ешь, пока я не отнял остальное!
— Когда-нибудь у меня будет столько еды — хоть завались! — крикнул я. — Ты будешь помирать с голоду, но я не дам тебе ни крошки!
— Ты не мой сын! — заявил отец и влепил мне оплеуху.
Лепешка вылетела у меня изо рта. Витторе расхохотался, отец тоже. Слова отца намертво врезались мне в сердце, так же как их смеющиеся лица — в мою память. С той поры много воды утекло, но я никогда не забывал этого мгновения. «Не рой другому яму — сам в нее попадешь!» — говаривала моя матушка. Однако я благодарил Бога за то, что не мог забыть обиду. Я думал о ней каждый день и молил о мщении. И Господь в милости своей вознаградил мое терпение.