Тима передёрнуло. Такую изуверскую, извращённую жестокость способен породить лишь на редкость больной ум, а эти, с позволения сказать - люди, эти карклунцы, видят в данном акте выражение высочайшей справедливости!
Фиск продолжал своё шокирующее, леденящее кровь повествование:
- Кастрату сохраняется жизнь. Обожженную кожу с головы удаляют, то есть, снимают с жалкого калеки скальп, а на его голый череп нахлобучивают короб, оклеенный длинной паклей. Его возвращают в самур, и после этого он даже приобретает определённые привилегии. Его больше не пытают, его почти не наказывают, он продолжает жить в самуре до самой смерти, выполняя какую-нибудь крайне грязную работу. Считается, что он уже отдал Крауру почти все свои страдания. И знаешь, Квалуг, именно к нашему крутильному зверинцу приписан такой человек - Шак (Опарыш). У тебя будет возможность с ним познакомиться, он ночует в нашей соннице. А работа его здесь такая: он стаскивает трупы узников в покойничью яму, что за северной стеной крепости.
- Значит, его выпускают за пределы самура? И этот несчатный не пытался бежать?
- Да. А куда он побежит? Да и кому он теперь такой нужен?
- Всё, что ты рассказал невероятно, немыслимо отвратительно и ужасно. У меня нет слов, как это можно назвать.
- Ну, я же говорил тебе, что ты не будешь рад другой возможности выбраться из самура! Согласись, что покинуть самур став трупом, вытащенным Шаком в покойничью яму, всё же более привлекательно, нежели поехать на праздник «Справедливости»?
- Соглашусь, - угрюмо ответил Тим.
Тим с Фиском провели ещё пару суток в лечебнице, после чего их сразу же отправили в крутильню и поставили к колесу. Стражник снова определил Тима рядом с Жубом. На сей раз Жуб был почти любезен. Он смотрел Тиму в глаза, и даже пытался улыбаться. «Наверное это оттого, что день только начался, после ночного отдыха у узников больше сил, и Жуб не на последнем издыхании, как во время нашей первой встречи» - предположил Тим.
- Как ты себя чувствуешь, Квалуг? Не болят ли ожоги? - поинтересовался он.
- Спасибо, сносно. - ответил Тим.
- Чтобы тебя меньше наказывали, здесь нужно быть покорным и проворным. Держись меня, флиниец, держись меня земляк, и я тебя научу.
- Я не флиниец, я браганец.
- Вот как! Но ты совершенно правильно говоришь на флинийском.
- Мои предки были флинийцами.
- Всё равно держись меня, новичок. Со мной не пропадёшь.
- Спасибо за поддержку.
- Ещё здесь нужно быть скрытным, никому не открывать душу, не болтать лишнего, и всегда думать, думать и думать, прежде, чем что-нибудь сказать.
- Угу.
- Страдание оно хоть и похожее, да для всех разное.
- В смысле?
- Что для одного - жуткое страдание, то для другого - сносное, и наоборот.
- Я это понял.
- Вот старик Фиск боится дерьма. Я больше всего боюсь одиночества и боли. А вон тот (Жуб подбородком указал на спину впереди идущего узника), его зовут Тюф (Тля), он больше всего боится крыс. Самая страшная пытка для него, это когда его ставят в мешок с крысами, и завязывают этот мешок на поясе.
- Ужасно.
- Особенно для Тюфа. А чего боишься ты, Квалуг?
- Я боюсь, когда тесно. Когда очень, очень тесно, и нет никакого выхода.
- Каждому своё.
- Верно.
- Имеешь ли ты знатное происхождение, дворянский титул?
- Я граф.
- Наверное, графу трудно привыкнуть к такой жизни?
- Здесь все узники имеют высокое происхождение.
- Не все. К примеру, я не имею.
- Как же тогда ты здесь оказался?
- Я офицер. Но и для меня жизнь здесь крайне унизительна и невыносима. Я давно хочу покончить с этим. Хочу бежать отсюда. Скажи, граф, а не думаешь ли и ты о побеге?
В Тиме взорвалось сильнейшее желание сказать этому человеку о том, что единственная его цель, единственный смысл его существования сейчас состоит в том, чтобы вырваться из этого адского места, покинуть этот проклятый остров, добраться до Грейленда и слиться в объятиях с Пенни. Ему хотелось высказать своё недоумение и негодование тем, что каждый из невольников, с кем ему доводилось говорить о побеге, убеждали его в том, что это совершенно невоможно. Ему хотелось кричать о том, что все невольники Карклуна - слабые души, что они позволили уничтожить в себе достоинство, волю и надежду, и тем самым обрекли себя на жестокие муки до конца дней своих. Ему хотелось сказать, что невозможность что-либо совершить, чаще всего коренится не во внешних обстоятельствах, а в наших мыслях. Ему хотелось выразить Жубу радость и благодарность за то, что он оказался первым, из известных Тиму, несломленных... Но некое шестое чувство остановило его.