Когда я приходила домой и кричала, что не знаю, что делать, из-за того что прикреплена к народному комитету, члены семьи лишь переглядывались и ничего не говорили. Мне казалось, они боялись, что я могу отказаться от этой работы. Мой крик был протестом, я не хотела следовать выбору семьи, и мне становилось грустно. Так или иначе, даже если с молчаливого согласия членов семьи меня принесут в жертву, я беспокоилась лишь о том, сможем ли мы спокойно пережить новый кризис, совершенно не задумываясь о том, что в будущем меня будут травить как красную. Начиная с момента, когда исчезло чувство стыда и вины за воровство, и до того, как я начала беспокоиться о возможной травле, я была поглощена лишь мыслями о еде. Я была сама не своя, потому что мне приходилось думать, что только чувство голода — истина, а все остальное — притворство и фальшь.
Решение пойти на работу в народный комитет, принеся себя в жертву, тоже было связано с заботой о еде. В то время невозможно было точно определить число жителей Сеула, оставшихся в городе, но одно было незыблемым фактом — источником их существования служило зерно, оставленное на складах. И эти никчемные ветхие склады стояли без охраны. Войска северян в первую очередь искали простыни, поэтому нам оставалось только надеяться, что солдаты не будут посягать на запасы зерна. Если склады опустеют и их закроют, все, что останется людям, это просить помощи у правительства. Когда люди требуют не свободы или демократии, даже не мяса или фруктов, а лишь жалкого права на существование, какая разница — хорошее правительство или плохое? В такой трагичной ситуации, каким бы плохим ни было правительство, хорошо уже то, что оно есть. Потому что, если бы его не было, все было бы еще хуже. Я вспомнила, как начал заикаться брат, когда в Сеуле не было никакой власти. В народном комитете мне говорили, что не желают заниматься распределением риса по карточкам, но в правительстве, похоже, чувствовали ответственность перед жителями города — было принято решение о создании самых низших административных единиц, непосредственно связанных с людьми.
Когда я вышла на работу в народный комитет, первым моим заданием было напечатать на гектографе доклад председателя Кана, подготовленный для вышестоящего начальства. Мне предстояло сначала выгравировать текст на трафарете стальной ручкой. По сути, это был отчет о рождаемости, смертности и составе жителей деревни. Информацию собирал сам председатель, обходя день за днем дома, которые он хорошо знал. Все население некогда оживленной деревни, обнаруженное после обхода, составило около пятидесяти человек. В основном это были старики, исключением были только наша семья и члены дома Чжонхи. Было время, когда я искренне думала, что во всем городе осталась только наша семья, но сейчас, когда я точно знала число людей, живущих в деревне, мне вдруг снова стало страшно. Ведь если осталось всего 50 человек, значит, это была идеальная эвакуация. Столицу, в которой нет жителей, оккупационные войска северян заняли напрасно, ведь даже это немногочисленное население продолжает уменьшаться.
Из того отчета я узнала, что семья Чжонхи является семьей члена компартии. Теперь я, кажется, поняла, почему мать Чжонхи не разделяла моего беспокойства о еде. Но доказательств того, что их дом получает особый продуктовый паек, я не нашла. Когда армия северян, потерпев поражение, обратилась в бегство, мать Чжонхи осталась здесь в надежде, что муж, перешедший через границу на север, вернется обратно. Она сказала, что о нем пока еще ничего не известно. Это я узнала от председателя.
Однажды председатель Кан обнаружил мертвую старуху. Он сказал, что она умерла совсем недавно. Это показывало, насколько часто он обходил стариков, что вызывало чувство симпатии к председателю. После состоялись похороны старухи, заставившие меня относиться к нему еще лучше. Он хотел похоронить ее без церемоний, просто закопав на ближайшей горе за деревней, но даже из-за этого ему пришлось поочередно спорить с конюхом Шином, со старшиной и с товарищем офицером. Самый жаркий спор состоялся с товарищем офицером. Разговор проходил на повышенных тонах. Председатель Кан попросил выделить несколько солдат, чтобы сколотить гроб, но офицер, сказав: «Ты хоть знаешь, какое сейчас время?» — велел похоронить ее, завернув в соломенную циновку или в простыню, и, добавив, что этого будет более чем достаточно, презрительно засмеялся. Когда Кан стал настаивать, а с губ старшины сорвалось: «Она что, твоя мать, что ли?» — председатель, придя в ярость, схватил топор и стал размахивать им, словно сумасшедший. Однако драка, которая, казалось, приведет к трагедии, едва начавшись, тут же сошла на нет.