Сначала я решила, что это могли быть солдаты китайской народной армии, потому что огромное войско шло в соответствии с китайской тактикой человеческих волн[7] и не было похоже на мощную регулярную армию северян. Колонны солдат напоминали не стройные ряды, а поток воды при наводнении. Армия заполняла улицы перед воротами Независимости и тихо разделялась на два рукава, расходившихся по улицам. Но китайцы вряд ли бы использовали для поднятия духа солдат квэнгари[8]. К тому же я слышала, что их солдаты убивали детей и без разбору насиловали девушек и женщин, а эти вели себя иначе. Конечно, ходили и другие слухи. Говорили, что солдаты китайской народной армии были намного мягче, чем те, кто воевал за север. Я не доверяла слухам, но слова «китайская народная армия» вызывали у меня не больше страха, чем «народная армия северян». Почему? Потому что пытать нас ради информации бессмысленно, если солдаты не будут говорить на нашем языке. А что может быть ужаснее позора, который падал на человека, не выдержавшего пыток? Одной мысли об этом было достаточно, чтобы я мечтала не знать языка любого военного, который попытался бы со мной заговорить.
Однако скоро стало ясно, что это не китайская армия. Я и олькхе с изумлением и радостью замечали, что кроме нас у дороги стояли и другие люди. В основном это были старики или женщины. Я думала: «Интересно, они тоже не смогли покинуть Сеул из-за какой-нибудь беды в семье? А если нет, почему они добровольно остались в городе?» Они, конечно, могли оказаться самыми ревностными последователями красных, но в это верилось с трудом. В них совершенно не чувствовалось той горячности, страсти и возбуждения, свойственных сторонникам левых взглядов, рьяно приветствовавших этим летом войска оккупантов, когда те входили в город. Но сейчас между жителями города и солдатами, кажется, устанавливалось гораздо более сильное и искреннее чувство — доверие. Когда я поняла это, внутри словно что-то оборвалось. Я напряглась, как будто почувствовала опасность.
Одна женщина средних лет, стоявшая на придорожной полосе, неожиданно ворвалась в ряды северян, громко выкрикивая чье-то имя. Она стала спрашивать солдат, не знают ли они этого человека. «Он ушел добровольцем летом», — повторяла она. Другие женщины, последовав примеру, тоже стали громко выкрикивать имена своих сыновей и мужей, желая узнать, живы ли они. В конце концов из проходившей мимо колонны солдат, до этого не обращавших внимания на крики, послышались возгласы: «Кто сказал, что они мертвы?! Все они живы! Скоро вы встретитесь с ними!» Эти слова, сказанные на хорошем корейском языке, и сочувствие, с которым они произносились, долго витали в воздухе. Женщины при каждом таком ответе, не стесняясь, обнимались, как если бы дружили всю жизнь.
Мы с олькхе, словно убегая, поспешили домой. Настроение у нас было отвратительное. Мы испытывали что-то вроде чувства вины и отчужденности. Мы боялись признаться, что завидуем тем счастливицам, и не произнесли ни слова до тех пор, пока не вернулись домой. У женщин на дороге еще оставалась хотя бы иллюзия надежды, а у нашей семьи не было и этого. Мать, вероятно, собиралась поступить, как они, — отправить в эвакуацию меня, то есть младшую дочь, и остаться в городе. Но до того, как она успела это сделать, вернулся мой брат, выживший вопреки всему, как и подобает почтительному сыну[9]. Я думала, что, ухаживая за ним, мать, возможно, была счастливее нас. Но я не могла разделить ее счастья. Я могла думать только об одном: я осталась в Сеуле. Не в силах смириться с этим, я была зла и обижена на мать.
Олькхе сказала, что нам повезло, — и, по сути, это было правдой. Конечно, ведь в этот жуткий холод прямо перед домом у нас стоял колодец с белесой водой, а в сарае лежало вдоволь угля, чтобы протопить комнату и приготовить еду.
Натаскав из колодца воды, мы наполнили до краев чугунные котлы и мельхиоровый котелок. Затем я засыпала корзину для мусора угольной пылью, отнесла ее на кухню и, высыпав угольную крошку прямо на пол, залив ее водой, начала замешивать угольное тесто, чем-то похожее на тесто для судеби[10]. Я впервые делала эту работу, но под чутким руководством олькхе справлялась неплохо. Пока я месила угольное тесто, она собрала веточки и доски от старых ящиков и нарубила их на мелкие щепки размером примерно с палочку для игры в ют[11]. Щепки складывались на железной сетке шалашиком, олькхе просовывала в его центр скрученную бумагу, поджигала ее и осторожно обмахивала маленький костер веером. Огонь разгорался очень быстро. Потом олькхе делала из заготовленного мной теста липкие угольные блинчики и укладывала их поверх горячей кучки щепок. Сразу вспыхивал огонь, весело игравший розовыми язычками пламени. Это было чудесное зрелище. Странно, как нетерпимые по отношению друг к другу язычки пламени и вода, послушные рукам олькхе, объединялись в прекрасный союз. Олькхе, знавшая удивительный секрет разжигания огня, вызывала у меня доверие. Я радовалась нашей дружбе, и это было не похоже на то, что я испытывала к остальным подругам.
7
Согласно тактике человеческих волн, солдаты, выстроившись длинными шеренгами, шли в атаку без артиллерийской поддержки, как правило, первые «волны» либо не были вооружены, либо состояли из солдат с наименьшим потенциалом.
9
Почтительный сын не имеет права умереть раньше родителей — он должен проводить их в последний путь, а потом справлять поминки.
11
Ют — корейская народная игра. Палочки для игры в длину не превышают трех-пяти сантиметров.