Лукоморье
Деревянный Буратино, оловянный Дровосек,И соломенный Страшила, и хрустальный башмачок.Кто-то всех переумаял, кто-то мается за всех,Скачет в сумерках по кругу вечный Беленький Бычок.
Пахнет мёдом Белоснежка, чахнет худенький Кащей,Вновь старушку Гдежекружку на побаски повело,Наплели, нагородили, наскребли из-под мощей,Бац, а мы уже не дети. А не верить тяжело.
Справа база, слева баня, посреди пивной ларёк,Кувыркнувшись на прощанье, солнце скрылось за углом.Мне навстречу ковыляет дрессированный хорёк,В небе бабушка порхает, управляясь помелом.
Там козёл на курьих ножках, здесь молочная река.Пеший Леший сушит лапти на кисельном берегу…То ли в бога, то ли в душу семенит моя тоска,Пью, кую, кукую, каюсь – уберечься не могу.
Импрессия
Небо, покрытое тучами, – всё-таки небо.Дворцы, пропахшие щами, – всё же дворцы.Унылый самоубийца с лицом пожилого ФебаКо всем пристаёт с вопросом:– Кому тут отдать концы?
Пальто, покрытое пятнами, всё-таки нечто.Бульвар, усеянный лужами, всё-таки путь.– Ложись, – говорю, – и жди.– Да некуда лечь-то.– Тогда, – говорю, – ступай.– Ещё, – говорю, – побудь.
Деньги, которых нет, всё же воспоминание.Хочешь, возьми кредит. Хочешь, в кулак свисти.– Сгинь, – говорю, – уйди.Имей, наконец, понимание.Зачем мне твои концы?Своих никак не свести.
Раздражённому читателю
«…А вместо дубины дубовая лира, —Читатель вздохнул и добавил тревожно: —С таким, как у вас, ощущением мираНе только писать – и дышать невозможно.
Судите, планета на грани распада,Познанье и правда в руках изувера,Сегодня, поймите, особенно надо,Чтоб нас окрыляли надежда и вера.
Не ретроскулёж, не пустые молебны,Не сонные оды, не вялые глоссы.Сегодня искусства должны быть служебны.Явите нам Слово, ведь мы безголосы…»
А мне-то мерещился спазм восхищенья:Мол, музыка крови, мол, эхо эпохи.И я погрузился в свои ощущенья,Пытаясь понять, почему они плохи…
В грядущем кривляется призрак былого —Мигнёт, и затмится, и снова поманит.Ну где я найду это самое Слово?А тот, кто найдёт, непременно обманет.
Пусть горло им садит пророческий клёкот,Глазницы сжигает священная влага.Планета в порядке, и автор далёк отЖеланья пыланья на общее благо…
В природе апрель. Наполняемся светом,И млеем, и блеем, и вот уже следомК нам в сени врывается птица с приветом —Пора со двора по Данаям и Ледам.
Позорно шалея, плыву по аллее,Березы кусая за горькие почки.А запахи прыщут – куды бакалее,И всюду голодных юнцов заморочки.
И музыка праздна, и Муза капризна,И чаячьи клики, и заячьи блики, —Так нешто вдомек мне твоя укоризна,Мой верный читатель, как совесть, безликий.
И мне не судья ни потомок, ни предок —Я каждой строкою сей статус упрочу.А быть катаклизму, авось напоследокТебя посмешу, похмелю, поморочу.
Полевой сезон
Год шестьдесят четвёртый. Салехард
Не то чтобы четырёхстопный ямбМне надоел, как некогда поэту,Но сам размер предполагает штамп.Вкушать литературную диетуПод мерное потрескиванье лампЛегко и даже весело. Но этуОказию затеять самому —Помилуй бог. Ни сердцу, ни уму.
Вот почему в очередной присестХочу, не мародёрствуя лукаво,Отставить в угол добровольный крестИ ощутить волнующее правоНа позу, на амбицию, на жест,На прихоть рассуждать легко и здравоО пустяках, на автодифирамб,На недоступный пятистопный ямб.
Почистив перья, водрузив пенсне,Начнём невдруг вывязыванье петельПричудливо и плавно, как во сне,Вплетая то порок, то добродетель.Однако речь пойдёт не обо мне,А лишь о том, чему я был свидетель.Тряхнём колоду. На одной из картГод шестьдесят четвёртый. Салехард.
Когда бы о себе, совсем инойПошёл бы слог. Вися, как кот на шторе,На кукольной основе нитяной,Иль гоголем гуляя на просторе,Я б начал так: в системе нефтянойВ одной геологической конторе,С гастритом чередуя геморрой,Служил наш жизнерадостный герой.