Один из первых визитов Гаррика был, конечно, в Comédie Française, которая показалась ему на первый взгляд грязной и темной. Труппа театра была в то время превосходной: в первом ряду выделялись Клерон и Дюмениль, две трагические героини; первая – вся искусство, красота и пластика, вторая – сама простота, жизнь и естественность. Клерон была знакома с Гарриком еще в первый приезд его в Париж (1751); он тогда еще предсказал, что она сделается великой артисткой, и предсказание это сбылось. Из мужчин выделялся Лекен, который, однако, не был еще тогда знаменитостью, и Превиль – превосходный, хотя и несколько «однообразный» комик. Со всеми ними Гаррик сошелся очень близко. Как только он прибыл в город, театральное товарищество, с истинно французской любезностью, почтило его поздравлениями с приездом и билетом для беспрепятственного входа в театр. Среди всевозможных увеселений быстро пролетели несколько недель, и знаменитый артист с сожалением оставил Париж. Он объехал почти всю Италию, встречая везде такой же ласковый прием, и имел случай еще в нескольких местах показать силу своего таланта. По несчастию, в Мюнхене с ним случилось сильное разлитие желчи, которое продержало его целый месяц в постели. Парижские друзья не узнали его, когда он снова попал в их общество.
Но, помимо болезни, он не мог уже теперь вполне наслаждаться свободной и веселой жизнью туриста. Друри-Лейн неотразимо тянул его назад, в Лондон, а «идол популярности» не давал спать «забытому» артисту. Дело в том, что пока знаменитейшие и умнейшие французы превозносили его до небес, живописцы писали с него портреты и в театре парижская публика смотрела больше на него, чем на сцену, – там, по ту сторону Ла-Манша, восходила на театральном горизонте новая звезда, которая заставила англичан на время забыть своего отсутствующего идола. Имя Повеля, молодого клерка, определенного Гарриком на сцену Друри-Лейна, было у всех на устах, и успех его сулил знаменитому артисту нового соперника. Положим, эта звезда была одним из тех метеоров, которые промелькнут и мгновенно исчезнут; но ни Гаррик, ни лондонская публика тогда еще не сознавали этого. При таких обстоятельствах зависть, в которой обвиняли Гаррика по отношению к молодому актеру, была бы вполне понятна и извинительна со стороны человека, жившего поклонением толпы… Очень может быть, что Гаррик и завидовал Повелю… Мне кажется только, что тем большей заслугой с его стороны является доброе, честное и безукоризненно джентльменское отношение к сопернику, о котором свидетельствует переписка его с этим последним; своим же друзьям он писал, что охладел к сцене и думает навсегда ее оставить; но это было временное равнодушие, порожденное успехом соперника.
О пребывании Гаррика в Париже сохранилось столько анекдотов, что рассказать их все решительно невозможно. По своему обыкновению, он много дурачился и выкидывал разные шутки, несмотря на болезнь и скверное настроение духа. Мармонтель рисовал с него свой известный портрет, который изображает Гаррика-комика, отворяющего дверь и весело смотрящего на пасмурного Гаррика-трагика. Скучая во время сеансов, артист забавлялся тем, что ежеминутно поражал художника, принимая самые разнообразные личины. Он часто и многим показывал свою «гамму страстей», передавая своим подвижным лицом постепенное развитие целого ряда ощущений. Или, катаясь вечером с Превилем, который изображал человека навеселе, он находил, что «ноги этого артиста недостаточно пьяны», и сейчас же разыгрывал перед ним целую сцену, представляя английского сквайра, который после веселого обеда возвращается верхом в свой загородный замок. Гаррик за несколько месяцев превратился в настоящего француза, и все узнавшие его в Париже сохранили с ним дружбу на всю жизнь. Через два года после его отъезда они говорили историку Гиббону с истинно французским самообожанием: «Ah, ce monsieur Garrick était fait pour vivre parmi nous!»[7], и знаменитый историк видел еще в лавках Парижа портреты своего друга, которые шли очень ходко. Слава Гаррика из Парижа проникла и к нам: Екатерина II через своего посла приглашала артиста дать четыре представления в Петербурге, предлагая ему за них 12 тысяч рублей, но он отговорился болезнью и предпочел поскорее вернуться на родину.
Наконец 27 апреля 1765 года Гаррик был снова в Лондоне. Друзья его работали усердно и, зная, вероятно, затаенные желания артиста, не хотели и слышать о его уходе со сцены. Гаррик, однако, кокетничал и уверял, что играть больше никогда не будет. Тогда на него подействовали через короля, который любезно просил актера доставить ему еще раз возможность посмотреть его на сцене. Конечно, Гаррик не мог отвечать отказом на такое лестное приглашение, и его имя появилось на афише. Артист выступил «по желанию короля» в «Много шума из ничего». Вероятно, сердце его сильно билось, когда он снова появился на подмостках: этот спектакль решал всю его будущую судьбу. Но напрасно Гаррик боялся: театр был набит сверху донизу, и успех был громаден. С этих пор и до конца своей сценической карьеры он пользовался неизменным расположением публики, и одно имя его по-прежнему наполняло зрителями театр. Между тем он готовил к постановке новую свою пьесу «Тайный брак». Англичане включают ее в число немногих драматических произведений XVIII века, достойных внимания потомства, и в области комедии ставят имя Гаррика почти наряду с Голдсмитом и Шериданом.
Джонсону в минуты раздражения случалось говорить, что «Дейви в своем роде забавный малый, но он не поэт и не ученый». Это мнение, сильно обижавшее артиста, так как он с особенным уважением относился к своему бывшему учителю, в сущности было вполне справедливо. Гаррик был несомненно человеком талантливым, и эта талантливость сказывалась во всем, к чему он прикасался. Поэтому его поэтические произведения читались в свое время не без удовольствия (ода на смерть Пельгэма, например, выдержала за шесть недель 4 издания), а пьесы имели серьезный и продолжительный успех. Он совершенно свободно владел стихом, был остроумен, знал сцену, как никто, и прочел на своем веку столько драматических произведений, что громадный запас типов, сюжетов, отдельных сцен и метких замечаний всегда был у него наготове. Но этим и исчерпываются его данные как писателя: литературного таланта в строгом смысле слова у него не было. Он не дал ни одного вполне нового типа, и ни одно из его произведений не пережило XVIII века. Насколько сценическая его деятельность отличалась оригинальностью и глубиною концепции, правдою и простотою выполнения, настолько же писательская – носит следы поверхностности, чужого влияния – преимущественно французского – и некоторой искусственности. Все силы его таланта ушли на сценическое дело, и немногое он мог уделить литературе. Да и кроме того: когда было писать Гаррику? Он был не только актером, но и антрепренером самого большого театра в Лондоне; светские вкусы влекли его в клубы и модные гостиные, где он блистал, может быть, еще больше, чем на сцене… Урывками и между прочим мог он хвататься за перо, чтобы приспособить французскую пьесу, написать свой собственный небольшой фарс или настрочить пролог. Поэтому-то ничего глубокого и оригинального не удалось создать Гаррику. «Тайный брак» так же ординарен, как и все другие пьесы, помещенные в собрании его драматических произведений. Маловероятный, совершенно условный сюжет, старые типы, истрепанные и потертые от частого употребления, и некоторая растянутость – вот отрицательные свойства комедии Гаррика. Но я думаю, что в глазах не очень взыскательных современников все это искупалось легким жизненным диалогом, часто блестящим и остроумным, искусным развитием несложного плана и тем добродушным юмором, которым полны все создания артиста. Вообще, эта пьеса не лучше и не хуже массы других комедий XVIII века, характеристику которых читатель найдет у Тэна.