— Прошу прощения… госпожа Тугарина… Прасковья Филипповна, — сбивчиво, но без смущения произнес он. — Вы так неслышно вошли. Я чуть не позабыл, как бесшумно вы ступаете.
— Мне надобно извиняться, я по домашнему, — ей тоже оказалось не так уж сложно заглянуть в его глаза. — Страда нынче поздняя, захлопоталась. Вы, я чаю, не надолго в нашу глушь?
— Насовсем, — легко произнес Медынцев, подчиняясь жесту Прасковьи, приглашающей его присесть на диван. Самое она опустилась в кресла визави.
— Уж не хотите ль вы сказать, что вышли в отставку? — Она даже улыбнулась нелепости предположения. О блистательной карьере молодого дипломата судачили все соседи.
— Ну, да, вышел, о прошлой неделе, хотел сразу ехать в деревню, да портной задержал. — Легкость тона, с которым говорил Арсений, представлялась уместной разве что для пересказа театральных сплетен. — Но не станем много говорить обо мне. Что ваш сын?
— Сергей уж в лицее, ведь на дворе сентябрь. — Прасковья невольно вздохнула.
— Не лучше ль мальчику быть при вас? — Арсений чуть смутился, заподозрив, что вопрос излишне короток.
— Я думала о том, чтобы учить Сережу дома, — спокойно ответила Прасковья. — Но дом наш уж слишком невеселый, юное существо не должно жить в тени минувших бед.
Прасковья впрямь изрядно подумала прежде, нежели принять решение. В средствах на образование сына она нимало не была стеснена. Еще при жизни Сергея, решительно не желавшего пользоваться хоть копейкою ее приданого, решено было отложить толику для будущего детей. Тогда они еще думали, что детей будет много. Теперь все достанется одному Сергею, потому так важно не избаловать мальчика. Прасковья продолжала жить как при муже, на скромные доходы с имения. Сие не было сложным: за двенадцать с лишком лет она приучилась быть экономною хозяйкой.
— Но я приехал не просто с визитом по-соседски, — продолжил Арсений, и сердце Панны, против ее воли, спряталось, страшась выдать себя биением. — У меня просьба, большая просьба, Прасковья… Прасковья Филипповна. Бывает ли Роскоф в Кленовом Злате?
— Хоть раз в сезон непременно, — спокойно ответила Прасковья, отказываясь всей душой понимать, при чем тут Платон. — Семья ведь тут, не в столице. К тому ж имение стоит без хозяйского глаза, нельзя. Осенью еще не был, так что ждем.
— Может статься, это глупо, я мог бы разобраться с этим и без вас. Даже наверное мог бы. Но все-таки я хочу просить о добром посредстве. Помирите нас с ним.
Сердце забилось снова, никому не нужное.
О ссоре, происшедшей лет девять тому, она знала даже больше, нежели мог подумать Медынцев. Платон, наделенный природным чувством такта, всячески избегал каких-либо упоминаний об Арсении в присутствии сестры. Однако единожды она невольно услышала разговор между братом и Романом. Было сие в Сабурове, в феврале, когда семья собралась на двойные именины. Оба именинника, и племянник, и дядя, курили в дедовом кабинете, меж тем как она разбиралась с маменькиными книгами в небольшой смежной горнице. Часть из них ей поручено было отправить в обитель.
«Я знал, что все отвернуться от меня, все друзья, я готов был на это идти, — голос брата доносился до нее вместе со зловонными струйками дыма. Вот уж гадкая мода! Коли совсем не можешь обойтись без противного табака, так уж лучше нюхай его. — Но Медынцев! Мы дружны были, сколько себя помним!»
«Друзья — роскошь ненадежная и ненужная, — хмыкнул Роман Кириллович. — У меня их вовсе нет, и ничего, жив-здоров, как видишь».
«У тебя и сердца-то нету, онкль, что опять же не мешает тебе быть живу и здорову».
«А, брось, — Роман Кириллович сделал паузу, и новое отвратительное облачко растаяло по горницам. — Лучше расскажи, чем ты его так взбеленил».
«Правдой, всего лишь правдой. Мы победили Бонапарта на войне, а он теперь побеждает нас изнутри, сказал я. Мы — ровесники французских ужасов, нам ли было нести на родину налипшую к сапогам грязь либертинства!»
«И Арсюшка назвал, поди, в ответ Бонапарта На-по-ле-о-ном? — с усмешкой процедил сквозь зубы Роман Кириллович».
«Назвал, — нехотя ответил Платон. — Я не могу этого понять, Роман, сколько русской крови ушло в русскую землю! Помнишь, о чем писал мой дед, еще сам не зная, до какой степени прав? Революция не могла не породить тирана, и тиран был ею рожден. Мы спасли другие страны от участи, что страшнее смерти, нам ли брать их сегодня в учители?»
«Ну, и чего ты от него ждал, племянничек? Мы-то с тобой не больны на голову по одной причине: у нас есть… Э, погоди! Панька, не ты ль там шелестишь ровно мышка-норушка?»
«Ничуть не бывало! Меня тут нету, можете покойно обсуждать свои секреты, — откликнулась Прасковья из укрытия».
Ей давно уж сделалось понятным, что никакой «сибирской родни» скорей всего нету а есть нечто совсем иное, от нее укрытое. Коротая с матерью военные дни вдвоем, больше вдвоем, нежели когда-либо прежде, она решилась о том спросить. «Я не хотела бы впускать тебя в эту жизнь, — ответила Елена Кирилловна. — Ты не воительница, ты созидательница. Дело вовсе не в том, что брат твой — мужчина. Я знаю обоих вас лучше, чем вы можете вообразить. Одного из детей наших бы обязаны были посвятить в сии тайны, и выбор наш пал на Платона. Прасковья, моли Бога, чтоб тебе не пришлось его заменить!»
Панна поняла мать сразу: ежели Платона убьют, у матери не будет больше выбора. Нет, о нет! Господи, если брат воротится цел невредим, я даже тени любопытства не явлю больше ко всем этим секретам, к странным гостям, что бывают в дому, ничего этого мне не надо!
Молитвы ее были услышаны. Платон воротился домой, полутора годами позже Сергея. О ранах его, все же, понятное дело, полученных, в те годы неловко было даже поминать вслух. Два сабельных рубца — ниже локтя и на плече, скрытый волосами пулевой шрам от счастливо недобравшей пули — везучий Роскоф, говорили многие, в особенности те, кто не был хорош с Романом Кирилловичем, проделавшим самые лихие кампании без единой царапины. Но дядюшка Роман — один таков в природе, это Прасковья давно уже поняла.
— Я попытаюсь быть полезна, — слабо улыбнулась она, возвращаясь из области воспоминаний. Чего ты ждала, Панна Роскофа, Прасковья Тугарина? Сейчас ты услышишь, что в отставку он вышел в связи с предполагаемой женитьбою — несомненно, даже более блистательной, нежели его дипломатическая карьера. Ну да, разумеется, какова ж еще может быть причина хоронить себя в глуши? — Но, для успеха моего посредства, на чем вы все же так разошлись? Неужто только на Бонапарте?
— Не только, — Медынцев нимало не удивился осведомленности давней своей подруги. Какая-то мысль, четкая и холодная, как льдинка, светилась в его взгляде. — Мы поссорились на том, что Платон был прав во всем, между тем как я оказался во всем виноват. Быть может, я понял бы сие раньше, да только самолюбие и упрямство мне долго препятствовали. Вам не понять, Прасковья Филипповна, что суть самолюбие и упрямство! Побоюсь зарекаться, но сдается, я ни разу еще не встречал женщины, которой трудно бы дались простые слова: я ошиблась! А наш брат хочет быть самым умным, как же можно сознаться, что ты вышел дураком! Ох, этот яд мужского самомнения, сколько бед он несет в мир! Я несколько лет лгал сам себе, только потому, что не хотел быть неправым в давнем споре.
— А я до сих пор не могу понять, как могли столь добрые друзья, как вы с Платошей, рассориться, даже полностью разойдясь во взглядах? — спросила Прасковья, сама не ведая того, что в лице ее проступила в этот миг серьезная рассудительная девочка, какой была она когда-то. Та девочка никогда не сомневалась, что суждения ее разумны и окончательны, и по этой причине говорила строго, словно собеседник не выучил урока. — Вы ведь не сомневались в порядочности и чести друг друга. Единственно это и важно.
— О, не скажите, — Арсений усмехнулся. — Некоторые вещи… О, простите мне безобразный англицизм, я вовсе одичал вне отечества!
— Какой англицизм? — удивилась Прасковья.
— Вещи, — мальчишеская улыбка Арсения больно уколола Прасковью. Разве это честно, чтобы он оставался так молод? Жениться, поди, собрался на восемнадцатилетней. — Вещь — это перчатка либо бювар, к абстрактным понятиям сие слово не приложимо.