Попадались и другие больше или меньше знакомые лица. Комната представлялась обыкновенной клубной гостиной. Зловещих атрибутных знаков в ней не было. Можно было подумать, не знаючи, что предстоит обыкновенная холостяцкая вечеринка. Шампанские вина дожидались своего часа в ведерках со льдом, красные в теплой воде. На карточных столиках лежали непочатые колоды.
— Господа! Мы принимаем сегодня нового члена! — громко провозгласил Наузов. — Изюмов поручился, что пробуждающийся сохранит наши тайны. Готов ли ты принять немедленное посвящение, брат?
Вот так раз, Изюмов не предупредил, что придется валяться в гробу! Сговаривались же, что его представят масоном. Тьфу ты, нелегкая, неприятно-то как! Ну да не отступать же теперь, жизнь Государя важней всего.
— Готов, брат, — ответил он по возможности внушительно.
— Бильярд или карты?
Шервуд оторопел, решительно не понимая вопроса.
— Наш Вильегорский весь избранился, что хороших игроков в бильярд, на его мерку, мало, — продолжил Наузов совсем иным тоном. — Я не клевещу, граф?
— Вы все катаете, как сапожники, — весело отозвался названный Вильегорским. — Устал обыгрывать. Вдруг да мне повезет в новом члене?
— Да погоди со своими шарами, — вмешался еще один. — Первым делом надлежит откупорить вдовицу Клико!
Изюмов краснел и бледнел с устрашающей скоростью перемен. Шервуд, боясь подвести его, растерянно молчал. Но состоянье Изюмова уже было подмечено тем высоким брюнетом в пенсне, что предлагал выпить шампанского.
— Верно, вы ждали, что мы все ж устроим какие-то игрища?
— Да, — рискнул выдавить из себя Шервуд.
— Ну, это уж Алешкина вина, мог бы предупредить. И то верно, раньше мы представляли шарады, покуда не надоело. Все одно ж никто не знает!
— Гениальная сия мысль принадлежала Болотову, — развеселился еще один собеседник. — Не всем же охота корчить из себя идиотов и размахивать ветками акации. А карьеру-то поди сделай, коли ты не каменщик! Вот мы и основали высокотайную ложу, которой нет! Куда как приятно перекинуться в картишки в хорошей кампании, не правда ль? А кто проштрафится за вечер, тот наутро садится писать протокол заседания. А уж какой у нас повар! Рыбный пудинг вас сегодня удивит!
— А что ж тогда означал сей жест, пальцем в горло? — начиная понимать, спросил Шервуд.
— Как что? — расхохотался Наузов. — Не пора ли промочить глотку?
— А ответ?
— Да, надобно принять на грудь, — подхватил Болотов среди всеобщего смеха.
— Стало быть, эти жуткие рожи в передней, они ничего не значат?
— Как это не значат? — даже обиделся Наузов. — Это человек мой, Федот, малевал. Талантище у дурака, страсть. По-хорошему надо б ему вольную да стипендию в Академию художеств, да вот ведь беда, белочка у малого. Пропадет без присмотра, к гадалке не ходи, под забором сдохнет. Как запой начинается, бросает любую работу и давай чертей рисовать, которые-де за ним гоняются. Протрезвеет — рвет и выбрасывает. А я тут и сообрази ему на стены кивнуть. Ведь вышло-то как — не хочешь, а испугаешься.
— Святая правда, — кивнул Шервуд, не зная, смеяться ему или плакать.
Веселый туман уж заполнял иззябнувшие хрустали. Колоды с хрустом вылуплялись из своих оберток, заскрипели меловые палочки, зазвучали пересуды, шутки и смех, в первый раз прозвучало имя Семеновой, и тут же ему в антитезу раздалось имя Колосовой, в другое соперничество вступили стати лошадей.
— Приятно бы я провел нынче время, когда б не лопался с досады, — завершил Шервуд, не без опасения глядя, как на лицо Сабурова набегает темная туча. — Ретировался, едва лишь позволили приличия, и решил не откладывать до утра, без того…
— Ах, провели, бачокки им в мотню, ну я дурак… — Роман Кириллович раздавил в руке опустевший стакан, и, даже не обратив вниманья на порезы, швырнул на ковер осколки. — Сколько труда псу под хвост, а главное, человечкам-то своим я приказывал как раз за Бибиковым приглядывать… Платон, правда, о том не знает, я подумал, пусть свежим глазом смотрит. Ладно, пустое. На рассвете я выеду, лучше мне теперь там быть самому. Здесь машина запущена, остальное подождет.
— Я могу повести разработку дальше, — Шервуд немного смешался. Сложность общения с Сабуровым, которую он то и дело с разочарованием ощущал, проистекала, как смутно он чувствовал, не единственно из различия в возрасте, равного между тем почти пятнадцати годам. В Сабурове было нечто, исключающее самое возможность дружества, некий внутренний хлад, не ощущаемый только им самим. И вместе с тем он, как никто, вызывал острую потребность заслужить одобрение, компанион в любом деле невольно начинал оценивать себя его глазами.
— Пусть так, — помолчав с минуту, пришел к своему выводу Сабуров. — Но с моей квартиры бумаги не выноси.
— Да, конечно. Коли ко мне на дом те сунутся, так человек мой мигом сюда, я ничего не упущу, — Василий Шервуд не знал, что голос его предательски дрогнул.
— Что-то мы уже упустили, чую, есть какой-то изъян, — Сабуров, заметив наконец, что окровавил ладонь, промокнул ее носовым платком. — С Пестелем покороче сойдись, не нравится он мне. Но если что смутит — за шкирку его немедля! Завтра Сирин, Алешка, к тебе будет, поделите все на двоих. С тою полудюжиной дел, по которым уже арестовывать можно, ступай на днях к Аракчееву, чтоб у него лопнуло. Это надо же догадаться, все бразды старому хрену в рученьки всучить. Пустое, даже он будет делать, что скажем, беспокоиться не о чем. Ох, и далёко ж мне догонять! Поди уж к Таганрогу подъехали.
Глава XII
Таганрог и впрямь приближался.
Платон Филиппович снисходительно наблюдал, как повеса Гремушин, похоже, не шутя, по-мальчишески теряет голову от юной Заминкиной. На последнем диком биваке сия парочка даже заставила себя ждать, явившись, когда все готово было сниматься — с толстенными пучками каких-то багряных цветов, похожих на огромные колокольчики. Или не на колокольчики, а на ландыши, коли сделать ландыш красным да увеличить раз в десять. То-то всю поездку вспоминалась старшая Прасковья, вот бы кто мигом рассказал обо всех достоинствах и пользах сего растения да назвал бы его трогательное нелатинское имя! В отличье от своего прозаического дяди, Платон Филиппович все отрочество являл немалый респект к цветам, но преимущественно к садовым и оранжерейным. Иной раз ему доводилось воспеть в стансах и неброскую красоту полевого цветочка, но роль оного обыкновенно играла незабудка. Да сей неброским и не назовешь!
— Мы наткнулись прямо на кабанью тропку! — веселилась обворожительная Аглая. — Копыта по грязи набиты эдак четко, как печати! А по обеим сторонкам от тропки эта прелесть! Сколько их там еще осталось! Ну, нельзя было не собрать, никак нельзя! И ведь вот, что жалко, эти цветочки — последние! На самом верху длинных стеблей сидели. Это растеньице точь-в-точь как лимонное деревце в оранжерее: наверху еще цветы, а внизу уж плоды, кубышечками такими. А Поль даже не знает, как оно называются!
— Вы и самое не знаете, сударыня, чего уж спрашивать с меня? — смущенно сиял в ответ Гремушин. — Не ромашка и не василек, в том поручусь!
Вот егоза девчонка, невольно подумалось Платон Филипповичу. Запросто назвать неродственника Полем, то-то бы ей маменька устроила взбучку! Но вроде бы недобрые на язычок фрейлины не приметили, увлекшись составлением букетов из Аглаиной добычи.
Господи, неужто можно подумать немного о девушках и цветочках? Добрались покойно, ничто не насторожило за весь путь. Вот уж впрямь береженого Бог бережет. Особенно если береженый бережен до такой степени.
Несколько домов было приготовлено заранее, и выбор оказался остановлен на самом скромном, каменном, в полтора этажа. Под одной крышей с августейшею четой расположились только самые необходимые приближенные. Императору досталось две комнаты: спальня соединилась с кабинетом, в боскетной же, употребляя англицизм, негде было повесить кошки. Обставленная жесткой мебелью центральная зала превратилась в столовую, гостиную и одновременно кордегардию. Одну из комнат срочно обустраивали под временную часовню, а на подвальной обширной кухне уже суетились повара. Сквозь уходящее вниз окно Платон Филиппович, стоявший в яблоневом саду, видел на подоконнике противень с предназначенными для печи тестом. Тот, для кого булочки были слеплены, собственноручно вооружившись граблями, равнял дорожку, ведущую к покоям супруги. Был Александр Павлович без сюртука: сентябрьский день стоял теплее летнего.