Теченье реки времен переменилось. Собственное прошлое кажется мне сном. Рассказывать бесполезно. О, одиночество перед собственными близкими! Мы уйдем, и никто не будет знать, какими были мы в самом деле.
А разговор, уязвивший ее сердце тревогой за сына, слишком чуткого и потому слишком уязвимого, случился на бале — за три недели до войны.
Что ж ей все вспоминается сегодни война? Будет грустить ни о чем, тайны не растворяются во времени, но лежат в нем до поры. Разве Соломония Роскофа не подает все наследственные признаки склонности к дактиломантии? И хорошо, что она, бабка Соломонии, еще жива — маленькой Нелли Сабуровой способность досталась раньше, чем было ей на пользу.
Скорей бы уж дождаться… Полно, тревоги ее зряшны. Можете, брат и сын, мудрить сколько вам угодно, а у нее, игуменьи древнего монастыря, тоже есть право действовать. И покуда Государь не воротился благополучен в столицу, со своей семьею она распорядится по своему… В давние времена по всему северному французскому краю строились особые храмы — «церкви укрепленные». Не шибко красивые, но зато все село могло переждать в их стенах вражий набег. В некоторых делалась даже специальная каморка для местных жидов. До таких крайностей мы еще не дошли, да и жидов поблизости нету, однако же стены монастырские ничем тем церковкам-крепостям не уступят.
— Матушка, матушка, едут! Карета в воротах!
— Одна карета? — Мать Евдоксия уж оглядывалась в поисках своей шали. — Что еще за новости, или отстали в пути? Сказано же было, держаться всем вместе!
Но шаль еще не была наброшена, когда надобность в ней отпала. Грохот мальчишеских шагов уж достиг передней.
— Бабушка! — радостно выпалил Егор.
— Матушка! — одновременно с ним воскликнул Сережа.
Не умея разобраться, чье обращение было правильнее, внуки переглянулись и прыснули смехом.
Не сдерживая улыбки, мать Евдоксия положила одну руку на золотую голову Егора, а другую — на каштановые кудри Сережи. Обрадованные столь великолепным приключением, как нежданные вакансы, мальчики сияли. Игуменью они не боялись нисколько.
Зато во взгляде матери Наталии, обращенном на мать Евдоксию, читалась неподдельная испуга и какая-то оторопь.
— Выросли, молодцы, — сдержав нетерпение, проговорила игуменья. — Вот что, бегите-ко к матери Игнатии. Скажете, я благословила попробовать, хорошо ли удалось мороженое.
— Ух ты, мороженое!!
— Мороженое, виват! Приказ атаковать!!!
Школьников и след простыл.
— Что случилось, мать Наталия? — ровным голосом спросила мать Евдоксия.
— Там… Молодой человек, что привез ребятишек… Просит принять…
— Так и что из того? — не поняла игуменья.
Словно отчаявшись объяснить что-либо словами, мать Наталия только махнула рукой.
— Ну, право слово… Проси!
Вошедший, возрастом лет тридцати с небольшим, не подошел за благословением, только почтительно склонил голову перед иконами. Серый сюртук, простой белый галстух…
— Да уж, — у матери Евдоксии отлегло от сердца. — Доложу я, сударь мой, всякое повидали эти стены, но вот иезуита в коротком платье лицезреют впервые.
— Не судите строго мадемуазель Лукерью, — вошедший мягко улыбнулся. — Я сумел ее убедить, что мне можно доверить дорожную безопасность моих учеников. Я понял по ее спешке, что вам было желательно как можно скорее увидеть всех родственников в стенах святой обители. Мадемуазель Лукерья направилась из столицы в Кленово Злато и Липовицы. Думаю, мы опередили их всего на полдня, ведь из ваших имений добираться сюда значительно ближе.
— Но что ж я, садитесь, отец мой, сестры хоть и перепуганы преизрядно, но кофей, думаю, сейчас будет. — Мать Евдоксия отметила про себя, что иезуит помнит, где расположены имения учеников. Да, верно говорят, что у них все на заметку. — Весьма любезно с вашей стороны было сделать себе такой труд. Давно ль изволите преподавать у Николя?
— Помилуйте, никакого труда. Кофей был бы верхом милосердия со стороны ваших сестер, в дороге порядочного не выпьешь. У Николя я менее полугода. Как и вообще в России.
— И так хорошо уже владеете русским языком, — заметила игуменья, усаживаясь визави.
— Благодарю, русский мой впрямь недурен, — широкая улыбка священника собрала морщинки в углах голубых глаз. Голубых глаз, смотревших с какой-то мягкой строгостью, или, напротив, строгой мягкостью. Чем-то знакомы, слишком знакомы были эти глаза. — За всеобщим замешательством я забыл представиться, простите великодушно. Я — аббат…
— Морван!! — Елена Кирилловна вскочила было, схватилась рукою за сердце, медленно опустилась вновь. — Ничего-ничего, Филипп, это от радости! Господи помилуй, такой радостью и убить можно в мои-то годы! Дай обниму тебя, покуда не видит никто!
Но не обняла, вместо этого стиснула обеими руками лицо молодого священника, опустившегося в тревоге на пол перед ее креслом. С жадностью вгляделась в знакомо-незнакомые черты.
— И мать, и отец, всего вперемешку! Сами-то как, говори скорей! Живы? Здоровы?
— Благодарение Богу! Мать уж тоже давно бабушка, шестеро внуков, — аббат Морван также казался взволнованным. Взгляд его, обращенный на мать Евдоксию, сиял каким-то совсем уж мальчишеским восхищением:
— Воистину, вас ли я вижу своими глазами — героическую молодую шуанку и девочку-демонобоицу?
— Полно, Филипп, полно… Как раз давеча я думала, что все сие было ровно и не со мною. Ты видишь игуменью сей обители — и только ее.
— Не знаю, каковое из трех обличий краше, но все сопряжены друг с дружкой неразделимо.
— Не попеняешь старухе, что называю тебя «на ты»? Ты мне почти что сын.
— Вы вправе меня так называть и по иной причине. Через обоих моих родителей я связан с вами двойными вассальными узами. Нужно ли добавлять, что вы вправе располагать мною?
— Благодарю тебя, друг мой. Ты явился кстати. Ну, наконец, и кофей прибыл!
Мать Наталия, вполне оправившаяся от изумления, внесла поднос с кофейником и чашками. Присутствовали также и сладкие пирожки, а сахар был наколот с ювелирным изяществом — надо думать, дабы не посрамить обитель в глазах чужестранца. Знали б сестры, что сей француз-иезуит — сын Прасковьи из села Сабурово!
— Зачем же ты теперь в России, Филипп? — спросила игуменья после того, как молодой священник несколько подкрепил силы. — Впрочем… можешь не говорить, догадалась.
— Не сомневался и мгновения, что догадаетесь. Конечно, я прибыл поклониться святому королю. О прошлый месяц мне уже довелось совершить сие пилигримство… паломничество в Москву. Ну и к тому же… — священник замялся. — Дела орденские в России не слишком хороши. Я был рад, когда представилась возможность послужить тут.
— Знаю, знаю… — игуменья сделала вид, что отпила еще глоток. Сердце еще частило от неосмотрительного сделанного предыдущего. — Екатерина Великая ценила опыт борьбы с каменщиками, накопленный Орденом Иисуса. Увы, при нынешнем помазаннике масонство вновь подняло головы. Ты, мнится мне, отче, здесь не вполне легален?
— Наполовину, — усмехнулся отец Филипп. — Как католический священник и преподаватель у Николя — вполне. Как коадъютор — тайно. После указа от 1820 года иначе и невозможно.
— Все наоборот делает против бабкиного! Ну да ладно.
— Могу ли я задать один вопрос?
— А можешь и не спрашивать, и так отвечу, — игуменья негромко рассмеялась. — Да, причина потаканья лености моих внуков тобою, отче, угадана. Боле двух десятков лет тому, как ты знаешь, французскими каменщиками был украден мальчик. Второй раз я такого не потерплю. По стране идет смута, и покуда оная не уляжется, все беззащитные члены семьи моей останутся здесь, в этих стенах, что не однажды укрывали Сабуровых и де Роскофов.
— Я буду в отпуску сколько потребуется. — Отец Филипп улыбнулся. — Заодно позанимаюсь немного с мальчиками, чтоб жизнь им не казалась вовсе уж мёдом. Точнее — мороженым. Быть может, коль скоро я сейчас единственный мужчина, мне имеет смысл патрулировать ночами стены? Оружия я с собою прихватил. Стрелок я меткий и вполне могу лишить боеспособности, не лишая при этом жизни.