— И все же попробуй! Сделай все, что в твоих силах, убеди брата, что при угрозе революции не время сводить меж нами счеты! Пусть либо принимает трон, либо пусть ворочается домой и присягает мне! Пусть решится хоть на что-нибудь дельное! Боже милостивый, хоть бы ничего не содеялось прежде, чем он решится!
— Изволь, я попробую… — Михаил Павлович, слишком юный дня снедавших его забот, нервически заходил по комнате. — Только успех не обещаю, на него мало надежд, брат… По мне — волнений не избежать, чем скорей начать переприсягу, тем лучше!
— Присяга Константину прошла столь гладко. Как знать, быть может, все-таки обойдется?
— Нашел с чем сравнить! Умер бездетным старший брат, ему наследовал второй… Всем понятно, последнему неграмотному мужику все ясно! Когда производят штабс-капитана в капитаны, это — в порядке и никого не дивит, но совсем иное дело — перешагнуть через чин и произвесть в капитаны поручика. Как тут растолковать каждому в народе и в войске эти домашние сделки и почему сделалось так, а не иначе?[17]
— Ты прав… Как, по-твоему, брат, о чем все же лучше просить Цесаревича — чтоб переменил решение либо чтоб присягнул мне перед народом? Что вызывает у него меньшее отвращение?
— Не умею тебе сказать. Но, коль скоро гвардия сейчас будет молить его все ж взойти на трон, лучше тебе не казаться с ними заодно…
— Миша, езжай! Попробуй все, не станем глядеть на других! На чаше весов все, судьба Отечества нашего, быть может, его существование. Ты знаешь, что смутьяны лелеют планы отменить регулярную армию? Подумай, сколько месяцев пройдет прежде, чем враги разорвут на куски страну![18] А маменька давеча еще сказала, что преклониться мне надлежит перед братом, — горько улыбнулся Николай. — Вот уж не знаю, чья из двух жертв больше: того, кто отказывается от трона, или того, кто принимает его при подобных обстоятельствах.[19]
В соседней комнате Годеин, почти не таясь, принялся писать записку к Кондратию Рылееву. Впрочем, торопился он зряшно. В это же время князь Трубецкой, сидючи в своем клубе, услышал о том же волеизъявлении Цесаревича за трубкой ароматного табаку. Позлословив еще минут десять, дабы не показать выхваляющемуся осведомленностью собеседнику, сколь большое значение он придал сей новости, засобирался восвояси.
— Я поеду, — твердо произнес Михаил. Отводя взгляд от измученного лица брата, он вновь скользнул глазами по монетам, разбросанным по камчатой синей скатерти. Мелькнула глупая мысль: хоть подбрасывай на орла или решку, удастся ль избежать смуты? Ни на что путное этот профиль, похоже, не пригодится.
Глава VI
Что может быть несуразнее, чем безо всякой разумной надобности проводить время в столице?
Елена Роскофа, она же мать Евдоксия, вздохнувши, отошла от окон гостиничного номера. Вид на Невский успел ей преизрядно наскучить. И что она здесь делает уж не первую неделю, бросив без призору обитель, ей вверенную? Какими нелепыми предстают перед нею здесь, в прозаических, обтянутых английским ситчиком в мелкие васильки на палевом фоне, стенах причины, направившие ее в путешествие! Слабое ощущение, что ладанка с сухой лилеей вдруг ожила, забилась, ровно второе сердце? Смутные, куда менее отчетливые, нежели в молодости, сны о святом короле? Да уж, основательная вы дама, Елена Кирилловна.
День похож на день, а никакого смысла в этих днях нету. Что же, остается решить, что необходимость в приезде сюда ее дряхлеющему разуму примнилась, а еще положить хоть предел своему пребыванию в столице. Пора! Еще двое суток — и домой. Да, двое суток — срок самый разумный. Ежели вообще слово «разумный» тут уместно.
Однако даже глупую игру надлежит доиграть до конца. Сидючи в нумере уж наверное ничего не добьешься. Стало быть, как вчера, пора выходить в город.
И куда направить стопы? К казармам, вероятно, куда же еще. Тогда надобно одеваться. Позавтракать можно не в гостинице, а в городе, в приглянувшемся ей французском чайном салоне.
Салон, к некоторой ее досаде, оказался на сей раз битком набит. По счастью, когда Елена Кирилловна входила, наворковавшаяся влюбленная парочка (департаментский чиновник с несомненною модисткой) вспорхнула из-за столика, что стоял около сверкающего стеклами прилавка. Она поспешила занять столик. Досадно только, что он на двоих. Ну, да ей особо рассиживаться и незачем.
Соблазнительное великолепие являл между тем стеклянный прилавок! Словно для кукол выпеченные птифуры, фланы с черносливом, открытые яблочные пироги, бисквитные корзиночки с вареньем и взбитыми сливками! Ну как тут не вспомнить, что путешествующим пост разрешается?
Полно между тем лукавить. Заведено сие было в давние времена, когда путь вправду изнурял тяготами.
Елена Кирилловна заказала к чаю булочку, обсыпанную маком, больше было и нечего взять. При этом мысль о маке отчего-то показалась неприятна. Понятное дело, от безделья-то нервы куда как расстраиваются!
А все же безо всякого удовольствия щипала она румяный хлебец. Зато чай порадовал, превосходный китайский чай. Есть же люди, что пьют для бодрости кофей! Странные, право!
— Позволите ли, матушка, присесть? Не решился б вас обеспокоить, да все занято.
Елена Кирилловна кивнула с улыбкой. Молодой измайловец казался милым: с курносым немного носом и непослушными темными волосами, никак не желающими сложиться в модный зачес надо лбом. И глаза добрые.
— Три пирожных с фисташковым кремом да кусок шоколадного пирога! Да, и кувшинчик горячего шоколаду! Ой, уж простите матушка, что при вас скоромное намерен трескать, голоден до ужаса.
— Служащему воину пост разрешается. Ежели вы, конечно, не в отпуску.
— Как раз в отпуску, — молодой человек мило смутился.
— Вы всегда откровенны в ущерб производимому доброму впечатлению? — Елена Кирилловна улыбнулась.
Рассмеялся и молодой офицер. Меж тем принесли требуемое. Для начала измайловец атаковал пирог.
— Любоваться аппетитом молодежи, во всяком случае, приятно.
— Вот ведь странность. Как раз аппетита у меня и не должно быть. А он есть. — Измайловец усмехнулся, подняв на мать Евдоксию исполнившиеся какого-то странного выражения болотно-зеленые глаза.
— Терзания души редко способны победить потребности молодого организма, — мягко сказала Елена Кирилловна. — Романисты частенько лгут.
— Как догадались вы, что я терзаюсь?
— Экая загадка! Из чего еще молодой человек должен ожидать от себя отсутствия аппетита?
— Простите меня, я неприличен. Откровенничаю с особой, коей не представлен даже. Но уж тогда, матушка, я ведь верно обращаюсь к монахине? Уж тогда позвольте представиться. Подпоручик Петр Жарптицын.
— Уж не Петр ли вы Алексеевич? — с живостью поинтересовалась Елена Кирилловна. — То-то ваше лицо мне показалось смутно знакомо. Не подвизался ли батюшка ваш в торговом флоте?
— Истинная правда! Отец мой — старый моряк.
— И что он, здоров, жив?
— Благодарю вас, жив и вполне бодр. Увлекся теперь пасекою в нашем именьице под Калугой. Покуда больше расходу на все причиндалы, нежели меду, но главное, доволен. Но сколь счастливое для меня стеченье обстоятельств! Давнее знакомство ваше с моим отцом выключает меня из рядов невеж. Но ежели не невежей, то невеждой я остаюсь. Как надлежит обращаться к инокине, сударыня?
— Прежде всего, перед вами не инокиня, но монахиня. Называть же меня вы можете матерью Евдоксией.
— Сердечно рад!
Елена видела, что признание Жарптицына не было данью вежливости. Отнюдь. Вот уж всегдашняя магия черных ее одежд! Люди ждут от духовных лиц совета, когда находятся в каком-либо душевном затруднении. Что самое странное, нередко разговора ищут и суемудрые модники, отнюдь не полагающие себя верующими. Но странно ли сие? Доверие к духовному званию живет в давней памяти крови, без помощи бесов его не одолеть. А не все ж модники бесноваты.