Глава VIII
Полковник Александр Федорович фон Моллер, уже прибывший в Зимний дворец, принимал гостя, о коем ему доложили, не успел он, стянув перчатки, согреть у каминного экрана озябших рук. Тут же пришлось вновь перчатки натягивать и выходить, чтоб разобраться самому, кто да зачем пожаловал.
— Ты теперь всех нужней, брат, так тебя днем с огнем не сыскать, — оживленно заговорил Николай Бестужев, входя вместе с Моллером в дежурное помещение. — Оболенский тебя искал, обыскался, к дяде твоему сановному заезжал — уж ты отбыл. Рылейка, бедолага, кашлял, а ездил за тобой на квартиру. Ну, думаю, во дворце-то застану, скоро тебе заступать.
— Не стоило эдак сюда являться, — Моллер нахмурился. — Право, зря я тебя провел. Лучше б на воздухе поговорили.
— На морозе, ты хочешь сказать. Нет, брат, благодарствую. Полно, сейчас не до глупостей и не до секретов. Ты, поди, слышал про переприсягу?
— Слышал. Что-то он быстро назначил день. Еще вчера ничего, а тут нате вам — завтра. Разве за день о таком объявляют? Ну да неважно. Про переприсягу я уже знаю.
— Так нужно ль тебе объяснять, отчего ты нынче вечером — наиважнейшая персона? — Бестужев сощурил глаза.
— Да уж сделай милость, объясни. — Моллер уселся на один из потертых диванов, жестом предложив гостю расположиться напротив.
— Твои финляндцы завтра — везде, — Бестужев сел, закинул ногу на ногу. — Сенат у тебя, Саша, почитай, в кармане. А самое главное — дворец. Ты прикажешь, все в наших руках, всё семейство в заложниках. Тогда авось и фарса с Константином не понадобится. Подтянем сразу половину войск к Зимнему, финляндцы по твоему слову без боя пустят, а там уж наша фортуна. Николай ото всего откажется, все подпишет. Еще бы нет, ради своей мелюзги да женушки! Наилучший план, а все потому, что твое дежурство!
— Меня не худо бы спроситься наперед, прежде, чем планы-то строить, — процедил сквозь зубы Моллер. — А ну как обернется неладно? О том вы думали?
— Думали, — отчеканил Бестужев. — Каховский так и прямо сказал, коли всех случайно перебьют, как оно в таких случаях обыкновенно бывает,[23] не велика печаль. Николай со своим мальчишкой мертвы, Константин за тридевять земель, с Михаилом как-нито разберемся. Берем всю власть разом, без переходных фаз, без полутонов живописных.
— Общего решения убивать всю фамилию не было.
— Многих общих решений не было, да только, покуда мы их все примем, другого такого случая тридцать лет ждать! Это ж такая фортуна, Саша, что тиран-то вдруг помер, а с наследованием сумятица! Такая фортуна!
Николай Бестужев гордился своей превосходной памятью еще со школьных лет. Поди, удержи в голове, кому положено знать, что умереть Александру нашлось, кому помочь, а кто этого знать не должен никак! Кому известно, что фамилия августейшая — по любому не жильцы, а кто полагает о том спорить да решенье находить. А кто вообще (и ведь без этих-то дурачков сейчас никуда) думает, что вся петрушка — в пользу Константина. Как, например, болван этот Щепин-Ростовский, которому завтра московцев поднимать. Щепину-Ростовскому бы никак нельзя было проговориться, что не Константина на трон сажаем, а серьезными делами заняты.
Впрочем, хитрые игры кончаются. Бестужев невольно подобрался. Медля заговорить, окинул праздным взглядом крашенные в зеленый цвет стены офицерской комнаты при гауптвахте, разрисованные льдом оконные стекла, за которыми уже сгущалась ночь.
Моллер подошел к окнам и резким жестом спустил шторы. Затем обернулся к Бестужеву.
— Сената мне для вас не жалко — хоть лошадей туда заводите. А во дворец нет, не пропущу — не нравится мне все это.
— Мало ль, кому чего не нравится, Саша. Ты — член общества.
— Да ты, Мумия,[24] не диктатор его!
— Надо будет, подтвердит и диктатор. Тебе сие понятно. Впрочем, есть и другое, о чем ты подзабыл. Ты — член ложи «Избранного Михаила»?
— Ты превосходно знаешь, в какой я ложе.
— Тогда изволь. Вот приказ того, подчиняться кому нас обязывает добродетель повиновения. Нас всех — уж я озаботился с утра получить сию бумагу.
— Тут ничего не писано про дворец, — продолжал спорить Моллер, вглядываясь в остроугольные немецкие буквы, в причудливую печать, некрасивую и неразборчивую, словно утыканное флажками колесо. Впрочем, в возражениях его не было напора. Он уступал, это чувствовали оба.
— Разве ж такие вещи доверяют бумаге? — Бестужев усмехнулся. — У меня есть полномочия приказывать братьям, в обычное время мне равным.
— Ладно, финляндцы пропустят, — резко ответил Моллер. — Когда подтянете полки? Я должен быть готов заранее.
— Это я тебе скажу часа через три. Я теперь в штаб. — Бестужев поднялся. — Скоро ворочусь.
— Твоя воля, — Моллер избегал взгляда собеседника.
— Саша, не держи на меня обиды! — голос Бестужева потеплел. — Мы такую кашу заварили, что тут уж не до сантиментов. Право слово, самим бы уцелеть. Или мы, или они, Рубикон позади остался.
— Понимаю, — Моллер смягчился в свой черед. — Неужто Превосходный Князь Царской Тайны — сам в столице? Мне Завалишин говорил, будто наше дело — часть целого, притом — наиважнейшая часть. А все ж я сомневался.
— Ох, дам я Завалишину в харю, как в бубен — по-нашему, поморскому! — Бестужев рассмеялся. — Средь своих ничего, а только язык у него уж больно длинен. Не сомневайся, Саша, место стране нашей с дня завтрашнего в авангарде! У французишек кишка тонка оказалась, а мы сладим. Ладно, прощай пока, дел-то еще!
Моллер кликнул, чтоб Бестужева проводили.
Руки все зябли.
— Новый Наполеон — ладно бы, а династия Трубецких вместо династии Романовых — это вовсе другое, — пробормотал он, возвращаясь к камину. — Наследственной власти хотят, а на всех ее не достанет, власти-то. Ну да по-всякому выходит: сейчас Николая держаться — гибнуть с ним заодно. Заодно да на дно.
— Ты пойдешь много глубже.
От неожиданности Моллер уронил перчатку за экран. Перчатка угодила прямо в огонь.
Моллеру показалось, что он сходит с ума. На диване, где минуту назад сидел он сам, разговаривая с Бестужевым, сидела теперь монахиня. Средних лет, с лицом, бледности которого позавидовали б столичные львицы, оттененным темной тканью апостольника, словно картина своей рамой. Выбившаяся наружу прядка темно-золотых волос, высокий упрямый лоб, насмешливые серые глаза.
— К-как? — Моллер некстати раскашлялся — злополучная перчатка успела изрядно надымить. — Как вы здесь оказались? Это невозможно!
— Невозможно? — Незваная гостья усмехнулась. — Чтобы в православной стране да было куда-либо невозможно пройти русской монахине? Гиль.
— Здесь дворец, а не проходной двор! — Моллеру удалось справиться с кашлем. В голове между тем отчаянным роем вились мысли, кои не успевал он облекать во фразы, не до того было. Много ль успела она услыхать? Образованная женщина, женщина из аристократической семьи. Что теперь делать, что делать, коли слышала? Все так и крутилось одновременно, а еще почему-то лезло вовсе дурацкое сравненье высоколобого этого лица с портретами кисти Веласкеса. Верно, походила в отрочестве на инфанту в серо-розовом. Дьявол! Почему эта инфанта идет на ум, когда надобно сосредоточиться? — Здесь все охраняется!
— Православными людьми и охраняется. — Гостья, вот наваждение, откровенно забавлялась. — А православным людям понятно, что от монахини и во дворце не вред, а единственно польза. Ежели, конечно, это простые православные люди, не порченные суемудрием. Проще сказать, меня пропустили солдаты.
— Да я их!! — Ярость обожгла Александра Федоровича. — Да за такое десять раз запороть мало!
— Милое дело. Подчиненные пропустили во дворец женщину, верноподданную и безобидную. А начальство, каковое намерено отворить ворота возглавляемым убийцами и предателями войскам, ставит им сей незначительный проступок в огромную вину. Никогда я не восхищалась мужскою логикой, но уж это, право, чересчур.