Граф невольно посмотрел на серебряный протез, заменявший ему указательный палец левой руки. Полно, что вспоминать! Мюрат арестовал, Даву чудом не расстрелял. Полно, лучше, право, англичанку почитать, чем слушать вой ветра, да вспоминать ужасы плена… Государь опасается волнений при присяге. Бог даст, обойдется. Не на войне же, все-таки! Среди русских людей.
— Ну, что, не изволил еще быть тезка-то мой? — Весело окрикнул Кушелева с седла Михаил Бестужев. — То-то же!
— Бестужев! Все пропало! — от холода у Кушелева уже зуб не попадал на зуб.
— Что?! — Третий из братьев-заговорщиков спешился столь торопливо, что чуть не упал, поскользнувшись на льду, машинально дернул, удерживаясь, повод. — Тьфу ты, тихо, Гнедок! Не может быть — неужто уже проехал?! А куда ты смотрел?! Нешто трудно было задержать до меня, что, мол, сюда для него депеша придет?
— Нет, не проехал. Бога ради, отойдем от окна, он увидит.
— Да кто он-то? Что за комиссия?
— Перовский!
— Какие черти его принесли? — Бестужев невольно понизил голос. — Долго он тут будет околачиваться?
— Он здесь дожидается Великого Князя, — удрученно ответил Кушелев. — По прямому приказу Николая. Все пропало, Бестужев, все пропало!
— Погоди, погоди… Может, еще и не все… — Бестужев говорил рассеянно, как человек, отчаянно о чем-то размышляющий. — Слушай! А если выманить его, ну беспалого-то, из дому? А? Чтоб подальше от солдат? Сказать… сказать… Сказать ему, слушай, что Михаил здесь, что пешком к заставе подошел, а войти внутрь опасается, мол, сам скажет, что случилось? Вполне можно поверить, сейчас такое время, что всякое возможно! Прокатит, ей же ей прокатит! Я отойду вон, за деревья, а ты его вымани теперь, слышишь?
— И что дальше? — голос Кушелева сел. — Ты его убьешь?
— Да необязательно! — отмахнулся Бестужев. — Можно просто наброситься вдвоем, оглушим да свяжем! Ну и припрячем до утра в кустах!
— Ладно колокол лить! — хрипло выдохнул Кушелев. — В такую пору оставить беспамятного да связанного на земле — такое же убийство!
— А хоть бы и убийство! — в гневе воскликнул Бестужев. — Через сутки в городе трупов будет — хоть в поленницы укладывай! Одним больше да чуть раньше! Ну же, ты решаешься? Или я без тебя выманю!
— И сам не решусь и тебе не дам! — Кушелеву неожиданно сделалось тепло, даже жарко. — Я восставать против тирании брался, а в гнусностях я не участник!
— Экие мы совестливые! — Бестужев, вцепившись в шинель Кушелева, с яростью тряхнул его. — Кто сей ферт, как ни слуга тирана? Разве жизнь этого слепца стоит гибели нашего дела? Ты понимаешь, что Михаил может сорвать нам все дело, понимаешь или нет?! Заявись он раньше присяги в войсках — пиши пропало! Сердечный вам, солдатушки, поклон от братца моего Костеньки, он жив-здоров, чего и вам желает, а на престол не изволит желать! Ну, что тогда?
— Убери руки, — Кушелев с силой высвободился. — Будем считать, что дежурство свое ты исполнил. А более мы ничего друг другу не говорили. Езжай прочь, Бестужев! Ах, да! Коли захочешь удовлетворения — шли ко мне в любой день.
— Ага! Из одной камеры в другую, — Бестужев отчаянно расхохотался. — На чем стреляться-то будем, у арестантов, знаешь ли, братец, пистолеты отбирают! Надеешься переметнуться в последний момент и чистеньким вылезти? Шалишь! Коли они верх возьмут — тебе все одно тонуть. Да и мы припомним, коли фортуна будет.
— Я не за шкуру свою дрожу. — Кушелев теперь говорил покойно, как принявший решение человек. — Но коли с убийства начинать, так чем же мы кончим? Езжай себе, Бестужев! И не надейся меня убить, на свету да недалеко от будки, ничем это тебе не поможет. Живо всех подымешь по тревоге.
— Ужо тебе! — Бестужев прыгнул в седло, рванул в галоп с места. Черные голые ветви заходили под ветром, словно махали ему вслед.
Перовский, нимало не подозревая об угрозе для своей жизни, увлекся книгой.
…Каховский не ложился, засидевшись у Александра Бестужева.
— Я готов к цареубийству, — задумчиво, уже в который раз, повторял он. — Но не готов к тому, чего хочет Рылеев. А хочет он, оказывается, чтоб я взял всю вину только на себя, отвел ее от общества. Чтоб убил да за границу! Народ де не должен плохо об обществе понимать. Каково?
— Да какая разница, что он вообще понимает, народ этот! — Раздраженно бросил Бестужев. — Для чего тут театр устраивать? После переворота подарим им жизнь — отправим всю семейку морем за границу. А там уж и концы в воду, то есть в море. Брось, не бегай ты за Николаем, перемудрил Кондрат.
— Ты думаешь? — с видимым облегчением переспросил Каховский.
— Думаю, лишь бы все по плану шло. О, Якубович?
— Хоть бы снег пошел, все б потеплей стало! Да какой там — лошади стоя спят, еще, значит, подморозит. — Якубович сразу кинулся к источающий заманчивый жар голландке. — Отвык я на Кавказе-то от этих алеутских зим!
— Ничего, разогреемся! Новости какие явились? Я думал, уж вы с Арбузовым в Экипаже.
— Да я вот сказать зашел, — Якубович все грел руки перед печуркой. — Оно, пожалуй, не пойду я в Экипаж-то. К Сенату пойду со всеми, а Зимний с матросами брать я передумал.
— Что?! — в изумлении вскочил Бестужев. — Якубович, что за шутки?! Вам уж надобно там быть — Арбузов не справится один! Зимний — главнейшая часть плана у Трубецкого с Рылеевым!
— Вот уж сделайте одолжение, им и передайте, что я иначе решил.
Каховский затих, вжавшись в спинку дивана. Глаза его, воспаленные бессонною ночью, уперлись в лицо Якубовича. Тот, казалось, не обратил вниманья ни на шумное возмущение Бестужева, ни на безмолвный вопрос Каховского.
— Якубович! Сие неслыханно! Вы… Вы слово давали!
— А давал, — Якубович сделался вдруг весел. — Я своему слову хозяин: хочу даю, хочу обратно беру! Шутка! В полку у нас так говаривают. Мы, кавказцы, любим пошутить.
— Так вы идете в Экипаж?
— Нет, — с видимым удовольствием, словно дразнясь, ответил Якубович.
— Но почему? — Бестужев не обратил внимания на дерзость. — Почему?
— После как-нибудь расскажу, коли будет интерес. — Якубович внушительно развернулся в дверях. — Так что уж будьте ласковы — передайте и Кондрату и князю этому. Пускай уж там Арбузов как-нито расстарается один. Увидимся, господа, в Сенате!
…Не ведая о том, что план его рушится, Трубецкой мчался в превосходных своих легких санях на Мойку, к Рылееву. Ехать было всего ничего. Превосходно, как ни странно, успевший отдохнуть, только что откушавший кофею с горячим бриошем, он чувствовал себя на редкость бодро. Минуя Сенат, он приметил у подъезда множество саней. Уютно и добродушно светились в темноте окна.
Присяга сенаторов началась.
Глава XII
— Хоть на том спасибо! — единственное окно все той же паршивой служебной квартирки, явившейся сосредоточием всех ожидаемых Романом вестей, выходило на штофный подвал. Невзирая на ранний час, около запертой его на мощный замок двери топтался полицейский. — Канкрин, стало быть, успел распорядиться. Бог весть, насколько верно известие, будто кто-то из бунтовщиков хочет разбить кабаки и поднять чернь. Однако ж излишняя мера не помешает.
Вынужденное пребывание на одном месте изрядно нервило Сабурова. Но ничего не поделаешь, где плотину прорвет, покуда решительно непонятно. Вот и сиди тут, кукуй. Платон б на его месте сравнил себя с пауком, раскинувшим паутину по всему городу. Притом, понятное дело, в самом что ни на есть положительном ключе: как любитель мрачной Шотландии, Роскоф с юности пауков обожал и запрещал убивать. Эх, Платошка, Платошка! Книжки б тебе писать, а не расхлебывать санкюлотские каши. Легче б тебе жилось в сем подлом веке, когда б ты больше пошел в Филиппа, меньше в Лену. Вот, с кем бы хотелось поговорить сейчас, когда не знаешь, все ли возможное сделал, и все ли сделал верно, так это с Филиппом.