Чем же он все-таки колотит? И обо что? Елена собралась было проверить, но тут Прасковия, споро ковыляя к искусственному гроту, споткнулась и шлепнулась. Хорошее дело, а где ж Устинья?! Только что рядом была, а теперь дитя одно — хоть и не плачет, а бойко ворочается в узле теплых одежек, однако ж встать не может. Проще самой побежать, — подумала было Елена, но в это мгновение к девочке уже пришла подмога — несколько неожиданная. Закутанный в дорожный плащ человек со шпорами на ногах, подскочив, поднял малютку на руки.
Кто б сие мог быть? Из соседей? Постом с визитами ездят мало, да и не похож.
В зале что-то явственно хрустнуло. Прибывший поднял голову. Елена не узнала его смутно знакомого лица, но безошибочно прочла на нем некую особую печать, сказавшую ей больше, чем имя.
Тут уж подбежала за ребенком и нерадивая Устинья, а лакей Данила помчался через аллею к дому — докладывать.
«Maman, — Платон возник в арке гостиной. — Там поломалась подставка для нот».
«То есть ты ее поломал, — усмехнулась Елена. — Ну да с нотною подставкой станем разбираться после. Сбегай-ка лучше, причешись да вымой руки, гость на пороге».
«Из школы?! За мной?! — Платон, доживавший последние недели под родительским кровом, готов был уже разразиться раскатистым бретонским „ура“, но Елена жестом утихомирила его».
«Едва ли из школы. Да что ты так рвешься в нее, дядя твой куда как рад оказаться дома на вакациях».
«Помещик Труворов из Псковской губернии. Благоволите принять? — гаркнул явившийся Данила».
«Проси».
Когда вошедший любезно склонился над ее рукою, Елена заподозрила, что много уместней, не окажись вокруг людей, было б ей целовать руку ему. Филипп уже торопливо спускался по лестнице навстречу с видом, словно нимало не удивлен.
«Готи-госи! — радостно закричала внесенная следом нянькою Панна, что обозначало на ее языке гостей».
«Очаровательная молодая особа, допрежь мы с нею еще не встречались, — заметил прибывший, проходя в гостиную».
«Да, отче, Прасковия родилась уж в ваше отсутствие, — отозвался Филипп, собственноручно затворяя дверь. — Помнишь ли ты отца Илариона, Нелли?»
«Иларион! Да неужто сей сурового и властного вида мужчина средних лет и есть тот красивый юноша-инок, что помогал отцу Модесту, когда они сокрушали Венедиктова? Что ж, и самое Елена не помолодела».
«Прасковия? — экзорцист улыбнулся. — А благополучна ли Прасковия-старшая?»
«Уповаю, что благополучна в далеких от России пределах, — отвечала Елена. — В тех, куда почта ныне не ходит».
«Ах, вот где, — отец Иларион многозначительно переглянулся с Филиппом. — Боюсь, как бы сие огорчение с почтою не наладилось, да только не к радости».
«Подозренья подтверждаются? — Филипп сильно побледнел».
«Сие не подозрения боле».
«Пойду, распоряжусь о вашем, отче, устройстве, — поспешила сказать Елена. — Чаю, и без меня найдется о чем побеседовать».
«Ворочайтесь скорей, Елена Кирилловна, новости от вас не секрет, — мягко возразил отец Иларион. — Ваше мненье понадобится не меньше мужниного».
«И распорядись заодно, душа моя, чтоб приготовили еще несколько гостевых покоев, — явственно пытаясь перебороть волнение, добавил Филипп. — Чтоб на этих же днях ждать нам еще гостей, не менее полудюжины».
Когда Елена вернулась в гостиную, на столе для альбомов, у коего расположились Филипп и священник, были разложены бумаги, исписанные невыразительным крупным почерком, свойственным обыкновенно копиистам.
Филипп читал одну из них, держа на весу. Другой рукою он бережно придерживал дочь, качая ее на колене, но мысли, отражавшиеся в его лице, бродили далеко от дитяти, по темным и недобрым дорогам.
Елена подошла и взяла со столешницы уже прочтенный им лист.
Бесконечно долго, как ей показалось, глаза ее скользили по словам, значение коих отказывался воспринять разум.
«Император… ищет союза с Бонапарте? — наконец выговорила она. — Так он вправду безумен?»
«Что самое прискорбное, в человеческом понимании прожект Ростопчина разумен вполне, — ответил отец Иларион, покуда Филипп продолжал чтение. — В объединении Франции и России — немало практических выгод. Для мировой политики не важно то, что единственно важно для нас: помазанник Божий готов встать на одну доску с кровавым самозванцем. Но ищущие суетных выгод всегда дивятся, когда попранное ими Божественное установление жестоко мстит».
В дверь просунулось разрумянившееся личико Платона. Волосы, спадающие на лоб, были мокры, равно как и обшлага. Было заметно, что приказание привести себя в порядок ради гостя он выполнил с неподдельным рачением. Не сумев встретиться глазами с отцом, мальчик в нерешительности замешкался.
Елена кивнула ребенку. Всегда блюлось в их семье давнее поучение матери Евдоксии, пересказанное ей когда-то Парашей. «За глупость почитаю скрывать важное от детей, — сказала она тогда. — Под видом важного обыкновенно таят стыдное. Страшное же и сложное идет ко дну памяти, не задев разума. Какому волнению суждено спустя годы поднять сей груз?»
Порыв ветра, холодного, скорей довлеющего не началу сентября, но дальнему ноябрю, ненадолго пробудил Елену от грез. Слова матери Евдоксии всегда были вески в их семействе, чем дале, тем больше, когда уж самое Елена стала посещать обитель. А вот теперь — она и есть мать Евдоксия, она и есть игуменья. Странен свычай в Зачатьевском монастыре, чтоб игуменья всегда брала имя предшественницы. Нигде боле она с подобным не сталкивалась. Надо бы, ох надо бы покопаться в архивах, должно ведь тому быть объяснение, возможно, очень давнее. Как же далеки те дни! Но отчего так хорошо помнятся ей все тончайшие оттенки тогдашних чувств, хотя бы то, как отрадно было ей глядеть на детей, словно были они веселыми маленькими якорями, удерживающими ее в бушующем море безумия.
«…тогда Россия и XIX век достойно возгордятся царствованием Вашего Императорского Величества, соединившего воедино престолы Петра и Константина, двух великих государей, основателей знатнейших империй мира, — с горечью прочел Филипп».
«Рукою ЕИВ под сим добавлено: „А меня все равно ругать будут“ — бесстрастно сообщила в скобках рука переписчика, когда Елена приняла последний лист из руки мужа».
«Всегда был я убежден, что не найдется того русского, что согласился б сесть за один стол с вором и катом, с Бонапарте, — с горечью продолжил Филипп. — И вот таковой нашелся: это помазанник Божий».
А ведь тогда не перелистнулась еще самая позорная страница в истории равно как Франции, так и католической Церкви. Узурпатор еще не возложил на себя короны, не посягнул на титул Карла Великого. Но уже угас в крепости на берегу Роны Папа-пленник, Пий VI. Уже готовился подлый конкордат Папы Пия VII с Бонапартом, конкордат, по коему жертвы революции, священники, только случаем не попавшие на гильотину, перемешивались со священниками, присягнувшими кровавой власти плебса, дабы, с благословения Церкви склониться перед убийцами. Папа предал мучеников, предал шуанов. Он позволил санкюлоту назначать епископов.
Но и хлебнул же он за свое предательство стыда, когда в прекрасном соборе Богоматери Парижской Бонапарт выхватил корону из папских рук и сам напялил себе на голову! «А ты не езжай всякое отребье короновать!» — злорадно заметил четыре года спустя подросший уже Роман.