Каховский обхватил одну руку другой и стиснул зубы в попытке унять колотившую его дрожь. Сперва это не удавалось, но он не оставлял усилий.
— Ни офицера, ни солдата! Кто ж вы передо мной, не нюхавшие пороху, но пытающиеся ввергнуть Отечество в пропасть революции? Мальчишки, буяны, разбойники да мерзавцы, осрамившие русский мундир, честь военную, название солдата! Вы пятно России! Вы преступники перед Богом! Что вы затеяли? Что сделали?
— Законный Император — Константин! — нестройно послышалось в ответ. — Константина в оковы заковали и в тюрьму посадили!
— И молоденького Михаил Палыча перехватили из Варшавы да тож держат в оковах, потому он братнюю сторону держит!
— Ложь для баб дурных! Какой скудоумный ей поверил?! Михаил Павлович в Петербурге, он может подтвердить слова мои! Константин отдает трон брату по доброй воле! Да и нужно ли подтверждение моим словам, солдаты?! Разве не знает кто из вас, что боевые товарищи мы с Цесаревичем? Разве могу я, Милорадович, предать его? Вот, глядите! — Генерал-губернатор сверкнул извлеченной из ножен шпагой. — Кто тут грамотный?! Разве не начертано на сем оружии «Другу моему Милорадовичу»?! Сие подарок Константина!
— Да здравствует Император Константин!! — отчаянно закричал Бестужев с противоположного угла карея. Никто не подхватил.
Но к генерал-губернатору, раздвигая строй, бежал князь Евгений Оболенский.
— Извольте отъехать, Ваше Сиятельство! — крикнул он. — Оставьте солдат в покое, они делают свою должность!
— Да ты, сопляк, кто таков, чтоб лезть между мной и солдатами?! — рыкнул Милорадович. — По роже вижу, на войне не бывал!
— Отъезжайте!! — взъярился Оболенский. Он и вообще не переносил разговоров о том, что дожидался со службою конца военных действий и начал поздновато, аж на девятнадцатом году. Сейчас же нервы его были на пределе. — Прочь отсюда!!
— Да пошел ты на… — слова генерала вызвали смех в первых рядах карея. — Ребятушки! Государь Николай Павлович милосерд! Я сам поведу вас к нему, мы скажем…
— Прочь!!!
Оболенский, выхвативший у солдата ружье, принялся тыкать штыком в грудь графской лошади, понуждая ее отступить.
Тут и раздался выстрел.
Каховский в первое мгновение сам не понял, что попал. Затем как-то странно охнул, роняя уже ненужный пистолет.
Андреевская лента на груди Милорадовича окрасилась кровью. Граф еще сколько-то времени пытался удержаться в седле, затем стал заваливаться на бок. Испуганная штыковыми уколами лошадь вздыбилась.
Башуцкий успел подбежать и попытался подхватить падающего. Оба рухнули вместе, но поручику удалось предотвратить удар о мостовую с высоты — раненый упал сверху.
— Ах, ты!! — выдохнул Оболенский, со всех сил размахиваясь. Всю ярость свою на этих «героев войны», на то, что давно избытое боевое братство сейчас дает Милорадовичу так легко развалить его, Оболенского, Тулон, его такую близкую победу, вложил он в этот удар. Добить, добить этого буффона! Этого франта, этого… Ярость и подвела, не дала рассчитать удар. Штык вошел в спину неглубоко, наискось, но кровь тут же окропила заледенелый булыжник.[46]
Что-то произошло, что-то сломалось. Казалось, еще только что было возможным кончить дело миром. Расправа над боевым их генералом не возмутила московцев. Словно откололась от берега льдина, на которой они стояли, бесповоротно унося их в открытое зловещее море беззакония. Он не лгал — это поняли теперь все. Но ни один не кинулся на помощь к раненому. Поздно! Теперь все одно пропадать, теперь — бунт, авось кривая как-нибудь вывезет… А верней — не вывезет, только возврата из бунта нет.
Черная тень солдатского отчаянья легла и на праздную штатскую толпу.
— Держитесь, Ваше Сиятельство, держитесь! — Башуцкий, пытаясь по возможности не причинить вреда, волок раненого в сторону манежа. Только как тут угадаешь, что меньше можно тревожить — пулевую рану либо штыковую? Как ни возьмись — все опасно. А оставлять нельзя, здесь нельзя, ведь добьют. — Держитесь, Ваше Сиятельство!
Ноги раненого волочились по камням, скрежетали шпоры.
Ударило еще несколько выстрелов — после никто так и не смог разобраться, кто стрелял вслед.
— Помогите же кто-нибудь! — глаза адъютанта пытались выхватить из толпы хоть одно лицо, в котором читалось бы простое человеческое сочувствие. Тщетно! Жгучее любопытство — спутник почти любого мятежа, пробуждающего самое низменное в человеческой натуре, а еще страх в лицах тех, кто не поддался общему безумию. Помочь жертве всегда означает подвергнуть риску себя. Вдруг не угодит твое благородство тем, кто уже начал убивать?
Сколь возможно бережно положив раненого, Башуцкий нырнул в толпу. Ухватил разом двух парней покрепче, уличных продавцов на вид. Одного зацепил за армяк, другого за рукавицу.
— А ну, живо, не видите, генерал ранен!
— Да пусти, барин, отчего я-то?
— Выпусти шапку! А ну выпусти!
— Пристрелю! — сквозь зубы прошипел адъютант.
Разносчики поняли: вправду пристрелит.
Вскоре Милорадовича уж подняли, осторожно понесли.
Находящихся внутри карея, впрочем, это уже не тревожило. Не было Трубецкого, не было измайловцев, хоть в их казармы задолго до рассвета, на полчаса опередив старших офицеров, пришли подпоручики Фок, Малютин, князь Вадбольский и Андреев, а вместе с ними — капитан Богданович. Не было финляндцев, хотя поручик Цебриков почти наверное обещал соучастие полковника Тулубьева в выводе войск, хотя уж дважды мотался в казармы Рылеев…
— Неужели московцы и есть все, чем мы располагаем? — мрачно проговорил Иван Пущин.
…— Неужели никого не удастся вывести, кроме преображенцев? — прошептал Николай, маршируя по Адмиралтейскому бульвару.
…Но Орлов, сам не ведая как, вывел конногвардейцев. Гремели подковы по мостовой — шла помощь Императору.
…Но Бестужев-мумия решил метнуть фараон, находясь в казармах Экипажа.
— Вы не слышите, что наших убивают там, на Сенатской! — кричал он дворне. — Там уже стреляют, стреляют по московцам!! Московцев убивают, а мы стоим! За мной!!! На площадь!!
И Экипаж стронулся. Матросы бежали в сторону Галерной. Помощь мятежникам спешила.
…А тем временем в Конногвардейских казармах единственная жертва прозвучавших выстрелов — Михаил Андреевич Милорадович, с багровой пеной на синих утончившихся губах, вконец обессиленный операцией, зачем-то потребовал, чтобы хирург показал ему только что извлеченную пулю.
Пулю пришлось поднести к самым глазам: зрение генерала мутилось.
— Не солдатская, — четко и ясно произнес он. — Не солдатская. Господи, благодарю Тебя! Я умру с легким сердцем.
Глава XVII
При сем разухабистом пении Роман Кириллович не изменился в лице, но поспешил выпрыгнуть из саней, приостановившихся, не доехав до Кирпичного переулка.
Словно навстречу ему дверь части громко распахнулась под ударом ноги. И словно выбила пробку наполненной шумом бутылки. Теперь орал не только рассевшийся в снегу около крыльца топорник, очевидно, вышедший остудить голову, но слились в единый рев еще множество нестройных мужских голосов. Пьяных голосов. Пьяных в лоскуты.
Вышедший же трубочист озирался по сторонам, словно только что и внезапно пробудился ото сна, а вид имел невообразимо дурацкий: два связанных меж собою черных кожаных сигнальных шара болтались у него на шее.
надрывался под крыльцом уже обезноженный топорник.
46
Советская историческая наука долго будет повторять ложь о том, что Оболенский случайно ранил Милорадовича в ногу, пытаясь развернуть лошадь. Записная лжица Милица Нечкина даже уточнит «в правую ляжку». Между тем современники свидетельствовали о ранении в спину. Один из нынешних историков логически заключает: ударить в спину конного (то есть до выстрела Каховского) было при сложившемся раскладе почти что невозможно. Очевидно, что Оболенский просто «добивал раненого», уже упавшего.