Одно было, конечно, жаль — выбегать из дому было заказано строго-настрого. Но и это небольшая плата за то, чтоб не учиться, особенно, когда на дворе осенний унылый дождик.
— А Сережка сейчас толмит какое-нибудь склоненье на альфу-импурум, — с удовольствием заметил Егор, разглядывая цветные литографии из жизни диких африканцев. С папкою этих картинок он валялся на китайском ковре посередь гостиной.
— Он, может, заболел уже в Петербурге, — сердобольно вступилась за кузена Соломония.
— Тоже удовольствие болеть в школе, — фыркнул Георгий. — В лазарете еще скучней, чем в классах.
Соломинка мало знала о суровой мужской жизни как в классах, так и в лазаретах, но сейчас, старательно размалевывая цветными карандашами старинный черно-белый эстамп, она втайне радовалась тому, что брат дома. Присутствие Егора было ей милее, нежели даже отсутствие уроков.
Брат и сестра походили друг на дружку необычайно. Особенно выявляло сходство то обстоятельство, что светло-золотые их шевелюры были теперь одинаковой длины: роскошные, хоть и прямые, долгие волоса Соломонии из-за кори остригли. Лбы у того и у другой были слишком высоки и упрямы, далекие от классического канона, но зато точь-в-точь такие же, как у взиравшей на них с портрета дамы в бледно-бирюзовой амазонке. Рядом с дамою висел такой же поясной портрет кавалера и, хоть изображенья и разделяли, помимо толстых дубовых рам, вершков семь стены, казалось, что они вот-вот возьмутся за руки. Это были бабушка и дедушка де Роскоф. Филипп Антонович умер еще до рождения Георгия, а Елену Кирилловну звали теперь матерью Евдоксией. Как раз ее списками, по всеобщему мнению, были старшие дети Платона Филипповича.
«На меня не похожи ни лицом, ни хоть бы задницей, — говаривала Ольга Евгеньевна. — Все бабушка да бабушка, я тут вовсе ни при чем».
Резон ее досад можно было признать, особенно если учесть, что маленький Антоша был как три капли воды дед и отец.
Между тем точеное личико полуполячки, тонкий носик и гордый маленький подбородок Ольги Евгеньевны куда как заслуживали подражания в отпрысках. Сейчас, когда она, едва оправившаяся от мигрени и более обычного бледная, явилась в дверях, сии отменно красивые черты выражали живейшее негодование.
— Я что, разбираться стану, кто из вас листы изуродовал?! — Ольга Евгеньевна превосходно видела, что эстампы с лисьей охотою и корридою разрисовала дочь, но ее домашним установлением была общность ответа за провинность. — Сейчас как возьмусь за манежный-то хлыстик!
— Воля ваша, маменька, — Егор почитал себя слишком большим, чтобы бояться трепки. К тому же, сказать по чести, в сравненьи с лицейскими наставниками Ольга Евгеньевна не секла, а гладила. — Только объясните для начала, в чем различье, когда папенька пишет на полях книг десятки строк, и когда мы раскрашиваем картинки?
Платон Филиппович вправду имел привычку писать на полях, от коей его так и не отучили в юности даже иезуиты. Он писал карандашом, пером, чем попадется под руку. Он выражал согласье с автором и возмущенье им, он добавлял пример, не пришедший сочинителю на ум, он уличал подтасовку и уточнял даты. Чужие книги он трогал, понятное дело, только сильно забывшись, зато домашняя библиотека страдала чрезвычайно. «А для чего, в таком случае, в книге сделаны поля? — возражал на упреки жены Платон Филиппович. — Быть может, через сто лет далекий потомок будет душевно рад узнать, какой отклик вызывали сии страницы у его пращура? Томик сей обретет для него двойной смысл».
— Ну, сдается мне, вы уже здоровы, — умозаключила Ольга Евгеньевна. — Вот что, мой друг, разбери-ка немедля, которые учебники тебе в этом году надобны! Ты вполне успеешь с этим справиться до обеда.
— Маменька, я лучше после обеда разберу книги, — недовольно заспорил Егор, уже подхваченный за руку и увлекаемый по лестнице. — Мне сейчас не хочется!
— А ты б хотел делать только то, чего тебе хочется? — Сопротивление сына было несерьезным, и при том, что мать полагала, будто преодолевает его, мальчик на самом деле ей поддавался. Так или иначе, а башмаки его еле успевали стучать по ступеням вслед за материнскими каблучками. — Кто ж нас спросит, чего мы хотим в этой жизни, а чего нет? Думаешь, отцу твоему хотелось на мне жениться? Как бы ни так! Ему такие хныксы нравились, прости Господи, а нельзя не сказать «тьфу»! Ах, руину ей в альбомчик нарисуй, ах, стансы ей сочини! Только я так и сказала ему, а куда ты, Роскоф, денешься? Хочешь-не хочешь, а придется тебе не на плаксах готических жениться, а на мне, потому что так непременно надобно! Ну, коли не сказала, во всяком случае, про себя так подумала. И то правда, что с вашим братом лишнее обсуждать, только себя слышите! Ну, и что ты уши развесил? Тебе вообще про такое рано слушать! Вот твои книги и чтоб успел!
Сидя среди картинок, которые никто так и не подумал у нее отобрать, Соломинка печально вздохнула вслед удаляющемуся материнскому голосу. Чего-то подобного она ждала уже дня два, и вот наконец пришло время браться за дела. Брат скоро покинет ее до самого Рождества, а ведь он только-только перестал быть каким-то чужим после той поездки!
Девочка принялась в сердцах раскрашивать плащ матадора зеленым карандашом. Ох уж ей эта поездка! Куда-то, невероятно далёко — не то в Сибирь, не то на Алтай. А может, на Урал. Самое невероятно обидное, что отец сперва хотел взять обоих старших, но в ее, Соломонии, отношении маменька наложила решительное veto. «Слишком мала, а дорога тяжелая!» — заявила она в конце мая месяца, когда пошли дорожные сборы. «В этом ты права, Лёля, — согласился отец. — Только у меня есть ведь причины желать, чтоб Соломинка тоже с нами ехала». — «У тебя, милостивый государь, причины, а у меня дочь, кою я желаю видеть живой и здоровой, невзирая на все ваши Сабуровско-Роскофские гробовые тайны! Роскоф, будешь еще уговаривать, я и Егорку с тобой не отпущу!». С последним маменька, как выразился б дедушка Ямпольский, явственно блефовала. Соломония знала, что Егор поедет в любом случае, и как же сие было несправедливо! Ведь он старше всего двумя годами!
И брат отсутствовал почти все летние вакации, а воротился каким-то взрослым, ведь только взрослые способны о чем-то часами думать, ничегошеньки не рассказывая.
Слишком обиженная, чтобы выспрашивать, Соломония пыталась свести концы с концами самостоятельно. Вне сомнения, поездка сия была связана с теми нечастыми в Кленовом Злате гостями, которых дети называли меж собой «гости по секрету». Рассказывать о них при обычных гостях не полагалось. Еще как-то соотносилась поездка с бабушкой, и с бабушкиным старинным ларцом с драгоценностями, который почему-то хранится у дяди Романа Кирилловича. (По-хорошему Роман Кириллович — не дядя, а дедушка…) Роман Кириллович как-то сказал, что бабушкины камни у него «до поры». До какой поры? Ох, как хотелось взглянуть на них хоть одним глазком! А не разрешают.
И вот все тайны достались Егору, из-за каких-то двух годов различья! И хоть бы что-нибудь рассказал, так нет. А теперь, едва брат вылез из своих мыслей и начал с ней играть по-человечески, как кончилась корь. Вот уж сплошные досады!
Егор между тем сидел в своей комнате над книжною грудой. К стремительности материнских решений он приноровился уже давно, посему мгновенный переброс из стана больных в стан здоровых, вызвавший бы некоторое головокруженье у человека непривычного, нимало не произвел на мальчика впечатления. Но возвращаться в лицей не хотелось. Преподаватели и товарищи, уроки и перемены — погрузиться в сию такую обыденную жизнь означало оборвать незримую нить с тем, с другим миром, недавно представшим перед ним так пронзительно и так зловеще…