— Если в шутке нет правды, в ней нет и обиды. Куда вы, mademoiselle Прохорова? Спасаетесь бегством?
— Я иду за игуменьей.
— Вы только что сказали — она занята. Не будьте невежливы, займите гостя. Вы по-прежнему хотите уйти?
— Я принесу вам кофею. Или вы предпочитаете чай?
— Я предпочитаю чай, но мне его не нужно. Mademoiselle Прохорова, я не помню, когда высыпался в последний раз. Быть может, от этого я не вполне человеколюбив. Но, коль скоро игуменья еще не освободилась, я хотел бы дознаться, почему вы демонстрируете мне всю мыслимую для воспитанной особы неприязнь? Если вы, благодарение Богу, не влюблены в меня, отчего шарахаетесь, как ангел от серы?
— Экое роскошное mot! Приберегите его для тех, кто способен оценить! — Луша изо всех сил пыталась сдержать себя, но слова рвались, яростно рвались наружу. — Хотите правду?! Вы мне отвратительны! До того отвратительны, что я не могу с вами в одной комнате находиться, меня трясет! Да от вас разит войной, Роман Кирилыч! Уж я-то эту вонь знаю… Французы дважды шли через Липовицы — летом и зимою!
— Mademoiselle Прохорова, я французов, между прочим, воевал. — Сабуров тем не менее не казался обиженным. Вид глубокого внимания чуть смягчил черты его лица. — Вы, я чаю, азы логической науки проходили. Ну и где у вас хоть житейская логика? Отрадно, что вы не валите грехи республиканской шатии на весь народ французский и говорите на его наречии не без успехов, но и все же: шли враги, а я свой. Объяснитесь.
— Попробую. И простите меня, — Луше сделалось слегка не по себе, то ли из-за ярости своих выплеснувшихся чувств, то ли из-за странного терпения Сабурова. — Вправду простите, я не шучу. Вы не виноваты в себе самом. Просто… Просто я чую всегда в вас это… Я несправедлива, я знаю, что ваши войны всегда на правой стороне, но война вам — как рыбе вода…
— Начинаю понимать… «Повсюду мир, а все ж со мною еще немножечко войны, Пусть тот ослепнет, чьей виною Мы были с ней разлучены!» Так?
— Да.
Оба стояли под переносною лесенкой, словно гобеленные пастушки — под деревом. Луша пыталась укрыться за нею, словно ценя хоть какую-то преграду между собой и собеседником.
— Я не похож на Бертрана де Борна, дитя, — по-прежнему мягко произнес Роман Кириллович. — Он наслаждается войной. Больше, нежели женщиной или вином.
— А вы? — Луша отступила еще на шаг вокруг лесенки и теперь глядела на него как из-под арки.
— Я отнюдь не испытываю радости, когда убиваю врагов.
— Да вы вообще ничего не чувствуете, а это еще хуже. — Луша зачем-то прижала к груди «Историю Шотландии». — Хотя не совсем. Разве не обращаетесь вы с орудьями человекоубийства как с домашними любимцами? Разве не гладите вы пушки, не похлопываете по прикладу ружья? Не разговариваете с ножом?
— Откуда ты знаешь? — с удивлением спросил Сабуров. Не без удивления смотрел он на девушку, столь безыскусно признающуюся ему в своей неприязни. Необычайно хороша была она в этом оживлении чувств. Одетая более чем просто, в серую юбку и серую же блузу, пошитые из какой-то невзрачной ткани, названия коей Роман Кириллович, понятное дело, не знал, обута она тем не менее была прекрасно: в легкие башмачки по последней моде — из подметки проклевывался небольшой каблук. Серый плат нестрого покрывал ее льняные волосы, собранные в простую толстую косу. Как же красиво оттенял унылый наряд ее разгулявшийся румянец!
— Не знаю, откуда знаю, — продолжала между тем Луша. — Чую. Вы гладите какую-нибудь пушку рукой, как борзую… А приятно ль поглядеть на нее со стороны жерла? Того, что выплевывает ядро, способное превратить прекрасное тело человеческое, творение Божье, в безобразное кровавое месиво?! Роман Кирилыч, поймите, я не говорю, что вы плохи, что вы неправы, я помню, что вы — защитник Отечества, превосходно я это помню, да и не мог бы быть родной брат нашей матушки чем-то иным?! Но в вас — слишком много смерти. Той смерти, которую несут в мир мужчины… В вас ее — больше, чем в ком бы то ни было.
— Так я, стало быть, кажусь вам чудовищем? — как-то невесело усмехнулся Сабуров.
— Нет, — Луша стиснула свободную руку в кулачок. — Вы и есть чудовище, Роман Кирилыч.
— И чудовища иной раз стерегут красавиц, mademoiselle Прохорова, — в чертах Сабурова проступило странное волнение. — То, чему служу я, — красиво и истинно. Неужто это меня нимало в ваших глазах не делает привлекательней?
— Роман Кирилыч, простите, Христа ради, — Луша опустила глаза. — Я не имела права сейчас так говорить с вами. Ни по летам моим, ни из того, что сестра ваша — моя драгоценная благодетельница.
— А вы любите мою сестру, mademoiselle Прохорова? — какая-то новая мысль затеплилась в глазах Романа Кирилловича.
— Она лучше всех на свете! — пылко воскликнула девушка. — Как бы я хотела на нее походить, только походить на нее — невозможно, потому что другой такой не может быть в Натуре! Да я умерла бы за нее десять раз!
— Я бы тоже, — тихо сказал Сабуров.
— Ан вот ты где, Роман, — произнесла мать Евдоксия, входя.
Она словно бы не заметила смущенного вида Сабурова и Луши.
Вид же о обоих между тем отчего-то был таков, будто их застали на чем-то решительно неподобающем. Впрочем, Роман Кириллович бы в последнем случае смутился куда менее.
— Вы прежде меня побеспокоились, матушка, — наконец заговорил он. — Я и сам хотел всех отправить сюда, только вы опередили. Но из чего здесь Медынцев? Увивается за Панной? Я ему не доверяю.
— Доверься мне: он здесь не только поэтому, Роман. Ты, я слышала, ненадолго?
— На полчаса по моему брегету. Лена, а что ты так сияешь? Простите, матушка, случайно сорвалось.
— Бог простит. — Игуменья улыбалась. — А причина радости у меня есть. Отсудила я, Роман, рощицу, что еще в осьмидесятых годов от нас в казну отрезали. Теперь сестры не будут мерзнуть зимой-то. Вот и веселюсь.
— Хорошее дело.
— Я, матушка, отнесу учебники мальчикам, — Луша, подхватив несколько книг, выскользнула из библиотеки.
— Мне нужны все мыслимые противоядия, — Роман Кириллович принял обычный свой сосредоточенный вид.
— Тотчас же распоряжусь. Но только вот что, Роман… Не так уж и много противоядий, что помогают, когда уж организм отравлен. Да и вообще противоядий не так много, и они слабее ядов. Не обольщайся на сей счет.
— Без того всё делаем, чтобы яд ему не достался. Что случилось? — вертикальные морщины на лбу Романа Кирилловича проступили четче. — Лена, я вижу, что-то не так?
На сей раз он даже не заметил своей оговорки.
— Арсений был перед нами у Платоши, — медленно проговорила мать Евдоксия. — Государь уже болен. Болен не по-хорошему.
— Где Медынцев? — тут же спросил Роман Кириллович.
— На стене, дежурит.
— Ясно. Прости, распорядись, чтоб все лекарства были собраны побыстрей.
Через мгновение Романа Кирилловича уже не было. Вопреки его просьбе игуменья немного промедлила, глядя на свежие завалы выбранных Лушей книг.
— Хоть и грех средь таких волнений думать о собственной родне, — наконец проговорила она тихонько, улыбаясь, — а все ж я рада. Наконец-то нашлась, братец, на тебя управа. Ты ведь попался, теперь не убежишь.
Глава XIX
— У нас, венгерцев, отвращение к католичеству дается от рождения, ведь католическая вера связана с проклятыми Габсбургами…
Под окнами гостиничного нумера шумел Невский проспект. Не спасали даже зимние рамы. Впрочем, троим собеседникам, сидевшим в покойных креслах, шум сей, видимо, не слишком докучал. Темноволосый иностранец лет тридцати, изъяснявшийся по-французски с легким акцентом, впрочем, нисколько не вульгарным, курил сигару. Кондратий Рылеев и третий участник разговора — невысокий мужчина лет пятидесяти, отдавали предпочтение трубкам.
— Воистину, достойно восхищения, как герой ваш Ракоци, с малолетства отданный на воспитание иезуитам, остался в душе протестантом и ненавистником Габсбургов, — вежливо изрек Рылеев.