«Давай тогда познакомимся. Я Соломония Роскофа».
«Да уж знакомы, — девочка прыснула смехом».
«Как это — знакомы, коли я твоего имени не знаю? — Соломка немного рассердилась. Кому ж понравится, когда над тобою хихикают?»
«Прекрасно ты знаешь ты мое имя! — продолжала веселиться новая подруга».
«Что-то я тебя не пойму».
«В этом и загвоздка, — девочка, чей наряд позволял бесшабашную вольность движений, уселась верхом на стул напротив приподнявшейся в кровати Соломки. — Но я весьма уповаю на то, что со временем поймешь. Ох, и трудно сие будет! Вы ведь, несчастные дети девятнадцатого столетья, слепы и глухи. Мы для вас тайна — навсегда неразгаданная. Мы — гармония, навсегда порушенная. Впрочем, у тебя-то будут инструменты, чтобы во многом разобраться».
«Какие инструменты?»
«Получишь, тогда и поймешь. Сейчас они тебе все одно без толку».
«А когда я их получу? И когда будет толк? — уперлась Соломония».
«Ну, знаешь… — теперь слегка обиделась девочка, хотя что ее могло обидеть? — Еще я же тебе и час называй! Может статься, через десять лет, а может, и завтра».
«Не качайся на стуле, Антоша проснется!»
«Он нас не слышит. У него в этой жизни свои дела, а у нас свои».
«У нас с тобой?»
«Ладно, мне пора теперь, — гостья легко поднялась».
«Погоди!»
Соломка проснулась.
Сердце весело колотилось в груди, а сон словно бы медлил растаять. Колченогий стул, во всяком случае, стоял точно на том же месте, что и во сне, когда на нем раскачивалась ночная гостья.
Да и сон ли это был? Во сне гостья вышла из кельи. Не глянуть ли вслед?
Соломинка спрыгнула с кровати прямо в мягкие домашние туфельки. Хорошо смазанная дверь даже не скрыпнула.
Конечно же, никого и не было, даже удаляющихся шагов не звучало в длинном темном коридоре. Приснилось, а жаль! По всему — приснилось. Наяву б она куда больше удивилась, что из пустых гардеробов по ночам вылезают девочки, да еще такие странные. Во сне же это казалось чем-то решительно заурядным.
Но возвращаться в постель не хотелось. Словно бы она проспала часов десять — сейчас бы только бегать и прыгать, да нельзя. Разве что потихоньку погулять, и подумать обо всем, что здесь успело приключиться.
Длинный вчерашний день казался Соломке таким же сном, как и безымянная гостья. Добрые лица и добрые руки возившихся с нею сестер — она половину их не успела запомнить по именам, обед с мороженым и шоколадом, и больше всего понравившаяся ей и старшим мальчикам свечная мастерская сестры Марфы. Средоточием мастерской был огромный широкий котел, в котором кипел воск. Снизу котел был вмурован в маленькую кирпичную печку, в которую надлежало понемногу подкладывать дрова. Сестра Марфа брала деревянную рамку, с которой свешивались веревочки — и ловко опускала ее на мгновение в кипящий воск. А за ней — следующую, и так — дюжину рамок! А затем первую из них она окунала второй раз — и дальше по кругу. Пять кругов — и вместо веревочек на рамках болтались уже самые настоящие свечки, оставалось только подровнять ножом фитили и кончики. Сережа, Егор и Соломка, понятное дело, попросились помогать. Увы, легкое, когда наблюдаешь за сестрою Марфой, дело оказалось вовсе нелегко. Свечки прилипали друг к дружке и кособочились. Но как же это было восхитительно, какой чудесный запах воска стоял в мастерской! У Егора в конце концов получилось несколько вполне сносных свечей. Класть их в ящик сестра Марфа не стала, а отдала детям, сказавши, что могут сами поставить в храме. А тут уж и огонь под котлом пришлось гасить — сестра Марфа заторопилась на вечерню.
Погостить бы подольше! И сны тут снятся особенные, и чего только нет!
Непонятно, откуда, но Соломка наверное знала — в огромном этом старинным здании бояться ей решительно нечего. В толстых этих каменных стенах не живет ничего плохого. К тому же темнота была мягкой — почти на каждом углу ее прореживал теплый свет лампадок.
А из-под двери в маменькину келью пробивался огонек свечи.
Маменька, надо думать, опять перечитывает папенькины стихи. Она всегда их по ночам читает, когда папеньки нет. А перед приездом ворочает на место, да так хитро — листочек к листочку, все помнит, как что лежало. Читает и плачет иногда. А при папеньке называет все эти бумаги «рифмоплетством» и «твоими пустяками». Такая уж она, маменька Ольга Евгеньевна. Секрета ее, Соломка, конечно, никогда не выдаст, хотя и не понимает, зачем надобен такой секрет. Папенька бы только рад был, что вирши его нравятся до слез.
Но, прижавшись к замочной скважине, Соломка поняла, что угадала только отчасти. Слезы действительно были, но плакали, во-первых, и без бумаг со стихами, а во-вторых, двое. Тетя Панна, в бирюзовом шелковом капоте, сидела рядом с маменькой, накинувшей поверх ночной сорочки накидку лебяжьего пуха. Голова ее была склонена на маменькино плечо, руки обеих женщин были сплетены в объятии.
— Дура, Прасковья, какая ж ты дура… — всхлипывала маменька. — Я уж думала, что никогда не прекратишь ты себя терзать! Сколько мне раз тебя поколотить хотелось! Римлянка Корнелевская, вбила себе какой-то долг и ну живые чувства топтать!
— Лёля!..
— Да ладно тебе, не выпытываю же я, что там у тебя с Сергеем покойным как сладилось! Не выпытываю, слышишь! Да только Арсюшку ты всегда любила, с ребячества с самого! А уж он-то! Сколько раз мог жениться, так нет, тебя ждал, злодейку эдакую! Так и вправду начнешь о мужчинах хорошее думать!
— Ну, уж полно, не тебе, за Платоном-то, о мужчинах худое думать, — тетя Панна улыбнулась, смахнув рукою слезы.
— Ну, слышу голос преданной сестры! За Платоном, может, плохого думать и нечего, а для порядка надобно. Ты матери уж сказала?
— Нет еще. — Голос тети Панны упал. — Не знаю, Лёля, как и сказать-то. Не поймет она. Она ж после смерти папенькиной — сразу в монастырь. Ей не понять, что чувства человеческие — темный лес, в коем можно на полжизни заплутаться! Для нее все просто, все ясно, все навсегда. Не поймет она меня, никогда не понимала.
— А мне так сдается, она насчет вас уже обо всем догадалась.
Ну, все тут ясно, о чем только так долго болтать! Тетя Панна выйдет замуж за Арсения Сергеевича. Оно, конечно, хорошо, только плакать-то из чего? Потеряв всякий интерес к разговору, Соломка проскользнула дальше. Миновала келью тети Панны, где, понятное дело, было пусто, перед следующей, побольше, остановилась. И там не спали, вот уж ночь так ночь! Егорка и Сережа увлеченно играли в «Narr», [14]устроившись при свете единственной свечки на одной из кроватей. Карточки для этой игры, нарисованные тетей Панной, Соломка очень любила разглядывать, больше, чем играть. Особенно нравились ей дамы XIII столетия — в подробно выписанных платьях котте и глухих чепцах: вот бы куклам такое сшить! Но этим двоим, конечно, не до средневековых нарядов. Проигравший будет непременно желать отыграться — не останови, так будет это продолжаться до утра. Ишь, обрадовались, что не в школе, совсем голову потеряли.
— Вот тебе двое купцов!
— Ах, двое купцов? А двух рыцарей не хочешь? На!
Боясь привлечь внимание кого-нибудь из взрослых, мальчики разговаривали громким шепотом. Соломка подавила порыв нарочно простучать около их двери каблуками, чтоб задули свечу. Вся бы игра спуталась. Ну да уж ладно.
Остальные двери не бросали полосок света на пол. Ущербная луна выплыла из облаков в дальнем окне. Соломка залезла в узкую оконную нишу. Ух, ты, какая красота! Высокие древние стены, которых не могли скрыть обнаженные ветви деревьев, были прекрасно видны из гостевых покоев. Укрытые легкими деревянными навесами каменные зубцы их вздымались к осеннему небу. Надо же, она и не думала, что в монастыре ходят ночью по стенам сторожа! Да еще с ружьями за спиною — самих ружей не разглядела бы, да помогла луна, кинув на землю их преувеличенную тень. Два темных силуэта, идя с различных сторон, сблизились, остановились вместе, видимо, затеяв разговор. Один из силуэтов чем-то показался Соломке похож на Арсения Сергеевича. Ну уж это, конечно, глупость. С какой бы стати ему торчать на стенах? Уж он-то, надо думать, спит — хоть кто-то же должен этой ночью спать!