А вот теперь он стучит сапогами по горбатой московской мостовой, а руку тянет тяжелый узел, связанный из скатередки. Узел приятно позвякивает стеклом. Грандье и Барта недовольны: в купеческом дому, куда они залезли сегодня, не нашлось ни бутылки вина. Это впрямь досадно, ведь все ближние дома уже разорены. Завтра придется идти подальше. Но по нему так и сегодняшняя добыча не столь плоха: дюжина стклянок вишневого варенья и малиновый сироп! С сухарями пойдет очень даже недурно. Маменька, Нимфодора Михайловна, никогда не давала варенья вдоволь, а уж такое, густое от сахара, вишневое без косточек, жалела особенно…
Как это оно вышло, что, выхлебав половину стклянки, он засунул в нее руку? А, хотел вытащить упавший внутрь сухарь! Сухарь удалось ухватить, но рука отчего-то застряла… Грандье и Барта, обозленные вынужденной трезвостью, принялись его задирать. «И как же ты теперь высвободишь руку, бедняга Пьер?» — покатывался со смеху Гастон Грандье.
«А вот так!» — Петя тяжело размахнулся плененной рукою и разбил стклянку о голову Грандье. Варенье так и потекло по мундирному сукну.
Особого вреда Гастону он не причинил, вот и остался жив. Но сердечной дружбе пришел конец. Прибили и прогнали. [22]Жаль.
Но все, что заварится сразу, как Николай объявит день переприсяги, будет повеселей веселых дней в пустой Москве, веселей кавказских пирушек…
Каховский лежа осушил бокал. Ах, как хорошо! Словно золотая влага попадает не в желудок, а в жилы, течет-струится по ним, бурля веселыми пузырьками. Или это не шампанское струится по жилам, а веселое слово «революция»?
В одиночку пить не ладно, ну да с Петром Григорьичем можно! Еще по бокальчику? Будь, Петр Григорьевич, здоров! Звяк! Она еще пожалеет, что отсылала назад непрочитанными твои письма! Даже не распечатывала! Софи, бездушная своекорыстная кокетка, пренебрегшая тобою из-за горькой твоей бедности! Ясен день из-за бедности, по какой же еще причине женщина может пренебречь им, Петром Каховским?!
Но довольно о Софи Салтыковой, разве она достойна сейчас даже мыслей, не то, что сердечной тоски? Не было ничего, не было холодного лета под холмистым Смоленском, не было оброненного на траву платочка, что благоухал жасмином, платочка, который он осыпал по ночам страстными поцелуями… От обиды сжег уже выдохшийся, замусоленный платочек в печке, а после так сокрушался.
Не было, ничего не было! В жизни настоящего героя, грека либо римлянина древности, женщинам места нету. И великий Наполеон сие помнил. Женщины ждали в его приемной, когда Наполеон прервет работу над документами. На четверть часа женщину проводили в его кабинет, там же, на диване, он задирал юбки и брал ее без церемоний, как хотел, а затем снова ворочался к письменному столу… Что графиня, что горничная, плевать! Правду сказать, свою Жозефину Богарне Наполеон ценил больше прочих. Ох, должно быть, хороша была шельма! Кто побывал в конце войны в Париже, рассказывали о шесте, на котором он ее… Ах, нелегкая! «Я еду, не мойся!», так он ей сообщал заране… Должно и впрямь грязное женское тело похоже на лимбургский этот сыр — воняет и оттого вкусней… Вкусный сыр, жаль мало взял в лавке. И вино кончилось… Неважно… Важно одно: скоро все начнется. Быть может сейчас, в это мгновение, уже заваривается славная каша.
Глава VIII
Полковник Александр Федорович фон Моллер, уже прибывший в Зимний дворец, принимал гостя, о коем ему доложили, не успел он, стянув перчатки, согреть у каминного экрана озябших рук. Тут же пришлось вновь перчатки натягивать и выходить, чтоб разобраться самому, кто да зачем пожаловал.
— Ты теперь всех нужней, брат, так тебя днем с огнем не сыскать, — оживленно заговорил Николай Бестужев, входя вместе с Моллером в дежурное помещение. — Оболенский тебя искал, обыскался, к дяде твоему сановному заезжал — уж ты отбыл. Рылейка, бедолага, кашлял, а ездил за тобой на квартиру. Ну, думаю, во дворце-то застану, скоро тебе заступать.
— Не стоило эдак сюда являться, — Моллер нахмурился. — Право, зря я тебя провел. Лучше б на воздухе поговорили.
— На морозе, ты хочешь сказать. Нет, брат, благодарствую. Полно, сейчас не до глупостей и не до секретов. Ты, поди, слышал про переприсягу?
— Слышал. Что-то он быстро назначил день. Еще вчера ничего, а тут нате вам — завтра. Разве за день о таком объявляют? Ну да неважно. Про переприсягу я уже знаю.
— Так нужно ль тебе объяснять, отчего ты нынче вечером — наиважнейшая персона? — Бестужев сощурил глаза.
— Да уж сделай милость, объясни. — Моллер уселся на один из потертых диванов, жестом предложив гостю расположиться напротив.
— Твои финляндцы завтра — везде, — Бестужев сел, закинул ногу на ногу. — Сенат у тебя, Саша, почитай, в кармане. А самое главное — дворец. Ты прикажешь, все в наших руках, всё семейство в заложниках. Тогда авось и фарса с Константином не понадобится. Подтянем сразу половину войск к Зимнему, финляндцы по твоему слову без боя пустят, а там уж наша фортуна. Николай ото всего откажется, все подпишет. Еще бы нет, ради своей мелюзги да женушки! Наилучший план, а все потому, что твое дежурство!
— Меня не худо бы спроситься наперед, прежде, чем планы-то строить, — процедил сквозь зубы Моллер. — А ну как обернется неладно? О том вы думали?
— Думали, — отчеканил Бестужев. — Каховский так и прямо сказал, коли всех случайно перебьют, как оно в таких случаях обыкновенно бывает, [23]не велика печаль. Николай со своим мальчишкой мертвы, Константин за тридевять земель, с Михаилом как-нито разберемся. Берем всю власть разом, без переходных фаз, без полутонов живописных.
— Общего решения убивать всю фамилию не было.
— Многих общих решений не было, да только, покуда мы их все примем, другого такого случая тридцать лет ждать! Это ж такая фортуна, Саша, что тиран-то вдруг помер, а с наследованием сумятица! Такая фортуна!
Николай Бестужев гордился своей превосходной памятью еще со школьных лет. Поди, удержи в голове, кому положено знать, что умереть Александру нашлось, кому помочь, а кто этого знать не должен никак! Кому известно, что фамилия августейшая — по любому не жильцы, а кто полагает о том спорить да решенье находить. А кто вообще (и ведь без этих-то дурачков сейчас никуда) думает, что вся петрушка — в пользу Константина. Как, например, болван этот Щепин-Ростовский, которому завтра московцев поднимать. Щепину-Ростовскому бы никак нельзя было проговориться, что не Константина на трон сажаем, а серьезными делами заняты.
Впрочем, хитрые игры кончаются. Бестужев невольно подобрался. Медля заговорить, окинул праздным взглядом крашенные в зеленый цвет стены офицерской комнаты при гауптвахте, разрисованные льдом оконные стекла, за которыми уже сгущалась ночь.
Моллер подошел к окнам и резким жестом спустил шторы. Затем обернулся к Бестужеву.
— Сената мне для вас не жалко — хоть лошадей туда заводите. А во дворец нет, не пропущу — не нравится мне все это.
22
Не считаю излишним упомянуть, что об этих подвигах юного Каховского повествует Н. Греч. Весь роман не может состоять из отсылок к источникам, но здесь я делаю исключение ввиду недавно происшедшего эпизода. Некий, заметим, профессиональный историк, впервые услышав о мародерстве Каховского, печатно обвинил меня в необоснованной игре воображения. Уж коли историки, вместо естественного вопроса об источнике неизвестных им фактов, начинают кричать о клевете, то чего же ждать от прочих? Увы, сила привитых стереотипов велика.