С берега на лед прыгали мятежники, обратно карабкались побежденные. Крепости достигло человек дюжины с две, но никакого смысла в том уже не было.
— Кончено! — Вильгельм Кюхельбекер, пристроившийся на крыльце чьего-то парадного, обхватил руками дорическую колонну и зарыдал.
— Кончено! — Николай Павлович хотел осенить себя крестным знамением, но не сразу сумел поднять руку. Словно налитая свинцом, она отказывалась слушаться. Справившись, наконец, Император вытащил сперва из обшлага платок и промокнул чело, покрывшееся, невзирая на мороз, крупной россыпью пота. Затем, словно вспомнив, медленно перекрестился.
— Кончено, — Роман Сабуров самым неизящным образом сплюнул на мостовую. — Теперь только семь конюшен дерьма разгрести.
Ожесточения не было, да и откуда ему взяться? Победители отпаивали побежденных водкой из своих фляжек. Сумерки сгущались, толпа разбредалась по домам.
Глава XXIII
— Нике!! Нике! — взволнованно воскликнула Императрица, выбегая из передней в сени Салтыковского подъезда. Маленький Александр Николаевич следовал за нею, один из детей: за графом Толстым прислали с полчаса тому из дому, Марию Николаевну уложили спать. С Наследником же совладать не удалось — он желал дождаться отца. — Нике, благодарение Господу! Ты с нами! Ты живой!
— Ну что, Ваше Высочество? Сашка, ты хоть слушался маменьку? — рассмеявшись от облегчения при виде родных лиц, Николай Павлович разом заключил в объятия жену и сына.
Платону Филипповичу, наблюдавшему семейную встречу в почтительном расстоянии дюжины шагов, показалось, что за минувшую половину суток Император постарел лет на пять. Дворец покидал молодой человек, воротился назад зрелый мужчина. Впрочем, не придумывает ли он, как всегда? Просто смертельно усталое лицо, да и мудрено не устать до смерти в эдакой день.
— Папенька! А у нас саперы! Они пришли вперед мятежников! Они никого не пустили!
— Вот как, саперы? — Мучительному чувству вины еще предстояло терзать Императора в ночные часы: как допустил он, что семья оказалась почти открыта ввиду вооруженных бунтовщиков?! Сейчас он не хотел о том думать, мог позволить себе отдалить муки раскаянья. — Ну, так пойдем, поблагодарим саперов! Пустое, не ищи шинель, ты и в сюртуке не успеешь простыть!
В восторге ухватившись за отцовскую руку, Александр Николаевич устремился за ним во внутренний двор.
Особое положение еще не стерло своих примет. То там, то здесь горели в темноте разложенные прямо на булыжнике костры, кто-то грел руки, засовывая их почти в самое пламя, кто-то пил из манерки вынесенный с кухни ром…
Гомон, стоявший над почти тысячною толпою, мгновенно стих.
— Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!! — оглушительно прокатилось над двором.
— Солдаты!! — возвысил голос Николай Павлович. Странное, вдохновенное наитие владело им. Подхватив сына подмышки, он высоко поднял мальчика над головою. — Солдаты! Верные мои! Вот, кого спасли вы для меня и для Отечества!
В обе щеки расцеловав ребенка, Николай Павлович протянул его ближнему солдату.
Охнув от неожиданности, старый служака бережно, будто к иконе, приложился к нежной детской щеке.
Мальчика передавали из рук в руки, как передают на пожаре бадейку с водой. Пропахшие табаком солдатские усы смешно щекотали лицо. Эти колючие табачные поцелуи, о чем не ведал еще Александр Николаевич, запоминались на всю жизнь. До страшного смертного часа им суждено греть сердце. Довольный всеобщим вниманием, взволнованный перенятыми от отца чувствами, ребенок раскраснелся от возбуждения.
— Он вырастет надеждою православного мира, — сказал Императрице Платон Филиппович.
— А будет ли счастлив? Просто счастлив? — негромко ответила молодая женщина. — Что за странная судьба у моего Сашеньки, что так рано узнал он ужас смуты!
Отблески костров скользили в темноте по ее лицу словно красные тени неизбытой тревоги. Сердце Платона Филипповича болезненно сжалось.
— Зато взрослая его жизнь будет покойнее, — уверенно солгал он. На душе было совсем иное.
— Дай-то Господь.
Она не поверила. Платон и не ожидал, что она поверит.
Глава XXIV
— И вы, отец, в самом деле верите, будто матери наши в нежном отрочестве сражались с демонами?
— Мы крестьяне, люди простые. — Аббат Морван расколол серебряными щипцами грецкий орех. — Так что да. Вполне верю.
Ввиду того, что и Платон Филиппович, и Ольга Евгеньевна полагали более здоровым для детей жить в деревне (во всяком случае, покуда не придет время вывозить Соломонию), квартира Роскофа была до смешного невелика: кабинет, всего одна гостиная, столовая, спальня с боскетной, словом, как сказали бы англичане — кошку повесить негде. Не было ни кухни, ни комнаты для гостей. В краткие наезды в столицу Роскофы предпочитали отель, а обеды Платон Филипповичу в обычные дни приносили от Талона. Одна беда, от столичных рестораторов не дождешься постного обеда. Платон Филиппович попросту обходился в посты тельным, немного лукаво почитая пребывание в Санкт-Петербурге путешествием.
Подавали рыбу и на сей раз. Впрочем, рыбные приборы Захар, единственный лакей, уже унес, а на столе красовалась на зеркальной поверхности красного дерева (скатертей Платон Филиппович не любил) бутылка старого портвейна.
— Весьма недурное вино, — Ференц Тёкёли отхлебнул глоток и немного помолчал, наслаждаясь послевкусием. — А я вырос на Балканах. Сие способствует убеждению в материальной сущности нечисти всякого рода. Частенько мать мне говаривала в детстве про кого-нибудь из знакомых мальчиков «Очень-то не дружись с ним, дед его был вампир!» Я всегда ей верил.
— Как жаль, что с вашей матерью я знаком не был, — вздохнул Роскоф. — Не бывшего всегда жаль особенно.
— Она всегда знала самые невероятные вещи. За два дня до смерти так и сказала «Я ухожу первая из трех». Я даже вопросом не задался о том, откуда она знает, что подруги живы и благополучны. У меня есть время до отъезда. Вы представите меня вашей матери?
— Буду рад, — Платон Филиппович полюбовался немного тем, как играют в темном вине отражения свечей. — Как раз хотел бы я съездить к себе в Кленово Злато, а по дороге заехать ее навестить. Я чаю, она истревожилась без известий. Уж, не сомневаюсь, дошло до монастыря, что в столице был мятеж. Надобно успокоить маменьку. Право, господа, отдохнем хоть неделю-другую в монастыре да в Кленовом Злате. Все одно то, что теперь надобно разгрести в столице, дядя мой Сабуров сладит и один.
— Один, тогда как надобно целое учреждение, — нахмурился аббат Морван. — Как получилось, что вы, имея все же какие-то полномочия, допустили вспыхнуть мятежу?
— У Сабурова ограничений было вдвое больше, чем полномочий, — с досадой отвечал Роскоф. — Похоже, бутовщикам сам нечистый ворожил, такое стеченье обстоятельств работало на них. И своеволие гвардейское, и дурной нрав Цесаревича, и то, что Воинство впервые за сотни лет отдалилось от России… А главное то, что в разъеденной масонством армии никому нельзя было наверное доверять. Но вдругорядь все будет по-иному. На трон взошел деятельный и молодой монарх. Убежден, при нем Сабуров развернется. А я… я, с позволения сказать, свернусь. Хочется мне страх перевести на русский язык Шатобриана. Все времени недоставало.
— О, «Гений христианства» — книга презанимательная, — понимающе улыбнулся Морван. — Однако не слишком ли вы спешите обратиться к мирным трудам? Уголья пожара еще дымятся.
— Нужды нет, — отмахнулся Роскоф. — Знали б вы, отец, сколь раздирающе жалкими предстают сейчас мятежники! Двух суток не прошло, как начали они громко каяться и выдавать сообщников. Десять дней миновало, а они все строчат, строчат с плеча и без оглядки. Доходит до смешного, когда б не хотелось лить слезы. Некий Якубович, что должен был вести мятежных на Зимний дворец, хотел оправдаться перед преступными своими товарищами, что не сделал сего. И, надобно сказать, замыслил хитро. Он приметил, что газеты и книжки журналов, приносимые ему, иной раз уже помяты, и понял — каждый экземпляр путешествует по всем камерам. Тогда он булавкою между строк наколол в журнале небольшое послание. За ним книжка очутилась у убийцы, у Каховского. И что сделал сей молодчик? Тут же предъявил сие послание надзирателю! Можно подумать, их пытает кто-нибудь чудовищными пытками! Страшно, действительно страшно! Некоего Богдановича не успели арестовать — он перерезал себе горло бритвою. А один несчастный, Булатов, не столь уж и виновный, совершил самоубийство еще более ужасающее. Расколотил голову свою о стены камеры. Зрелище было жуткое, даже Романа проняло. Герой войны, отец двух маленьких дочерей. Уверен, его ждало единственно помилование.