Наталья Дмитриевна Фонвизина пишет в тот же день: «Вы себе и представить не можете этой тюрьмы, этого мрака, этой сырости, этого холода, этих всех неудобств. То-то чудо божие будет, если все останутся здоровы и с здоровыми головами, потому что так темно, что заняться совершено ничем нельзя».
Опасения Фонвизиной насчет «здоровых голов» были не напрасны: из 50 узников Петровского завода впоследствии двое (Я Андреевич и А. Борисов) сошли с ума. Да и сама Наталья Дмитриевна страдала от нервных припадков, приступов непобедимого страха.
И женщины тут же начинают борьбу с петербургской и сибирской администрацией за облегчение условий заключения. Николай Басаргин вспоминал позднее, как дамы, вступаясь за заключенных, в лицо называли коменданта Лепарского тюремщиком, добавляя, что ни один порядочный человек не согласился бы принять эту должность без того, чтобы не стремиться к облегчению участи узников. Когда генерал возражал, что его за это разжалуют в солдаты, те, не замедлив, отвечали: «Ну что ж, станьте солдатом, генерал, но будьте честным человеком».
Старые связи в столице, личное знакомство некоторых декабристок с царем удерживали иногда тюремщиков от произвола. Обаяние молодых образованных женщин, случалось, укрощало и администрацию и уголовников. «Они были нашими ангелами-хранителями, — писал Андрей Розен, — ив самом месте заточения; для всех нуждающихся открыты были их кошельки, для больных просили они устроить больницу».
Женщины не только утешали, они как бы цементировали, сплачивали узников, играли огромную роль в каторжной жизни декабристов. Уже самый факт приезда женщин в Сибирь, моральная поддержка осужденных значили очень много. Об этом больше всех и лучше всех говорили и писали сами декабристы. «Слава стране, вас произрастившей, — восклицает с пафосом Александр Беляев. — Вы стали поистине образцом самоотвержения, мужества, твердости, при всей вашей юности, нежности и слабости вашего пола. Да будут незабвенны ваши имена!»
…Александрина Муравьева, урожденная графиня Чернышева, прожила недолго — умерла 22 ноября 1832 года. Ее смерть потрясла всех своей нелепостью и трагичностью. Сестра Лунина откликнулась из Петербурга: «У меня было много горя, дорогой брат! и, однако, вот первое, которое заставило меня усомниться в доброте божьей. Эта смерть разбила сразу столько сердец…»
Не только потому, что Александре Григорьевне исполнилось всего лишь 28 лет. И не только потому, что она стала первой жертвой Петровскою завода. Муравьева была всеобщей любимицей. Ни одна из декабристок не удостоилась таких восторженных похвал в воспоминаниях современников, как она. Даже женщины, весьма строгие к представительницам своего пола и такие разные, как Мария Волконская и Полина Анненкова, здесь единодушны: «Святая женщина, которая умерла на своем посту».
В какой-то степени всеобщее обожание и поклонение можно объяснить ранней трагической смертью Александры Григоръевны. Но главное, конечно, не в этом.
Александрина Муравьева была олицетворением извечного женского идеала: нежная и страстная возлюбленная, самоотверженная и преданная жена, заботливая, любящая мать. «Она была воплощенная любовь» (И. Д. Якушкин). «В делах любви и дружбы она не знала невозможного» (И. И. Пущин).
Академик H. М. Дружинин очень верно характеризовал ее жизнь как «непрерывное душевное горение, которое постепенно, но неуклонно подтачивало ее внутренние силы». Воспитанная в патриархальных традициях, А. Г. Муравьева была исключительно сильно привязана к своей семье. Любовь к мужу перерастала в сосредоточенное обожание. Такой же силы чувства она испытывала к детям. И при подобном характере и сердце сколько тяжелых потрясений перенесла она с 1825 года: внезапный арест мужа, а затем брата, также осужденного в сибирскую каторгу по делу декабристов, расставание с родителями, сестрами, а главное — вечная разлука с тремя детьми; через несколько месяцев после ее отъезда — смерть сына, в 1828 году — смерть матери, через три года — отца; в Петровском заводе умирают двое младенцев; девочки, оставшиеся в Москве у бабушки Муравьевой, — больны; «каторжная» Нонушка, слабая и болезненная, держит мать в постоянном напряжении.
При всей своей страстной привязанности к семье, Муравьева никогда не замыкалась в ее рамках. «Отличительная черта в Александре Гриюрьевне, — вспоминал Иван Якушкин, — была теплота сердца, разливавшаяся почти независимо от нее самой на всех ее окружающих». Но когда все принимаешь слишком близко к сердцу, быстро стареешь. Неудивительно поэтому. что за полгода до смерти она писала Е Ф. Муравьевой: «Я старею, милая маменька. Вы и не представляете себе, сколько у меня седых волос». Никита Муравьев стал седым в 36 лет — в день смерти жены.
Гроб вытесал и сколотил Николай Бестужев. На могиле, в которой покоится Александра Григоръевна и двое ее детей, поставили памятник и часовню с лампадой. Лампада эта светилась даже через 31 лет, пока жив был декабрист Горбачевский, не уехавший из Петровского завода после амнистии.
Власти изолировали самих декабристов и хотели всех заставить забыть имена осужденных, изжить их из памяти. Но вот приезжает Александра Григоръевна Муравьева и через тюремную решетку передает Пущину стихи Пушкина. «Воспоминание поэта — товарища Лицея, — писал Иван Пущин через 21 лет после происшедшего, — точно озарило заточение, как он сам говорил, и мне отрадно было быть обязанным Александре Григорьевне за эту утешительную минуту». Стихотворные строки «Во глубине сибирских руд» рассказали декабристам о том, что на родине они не забыты, их помнят, им сочувствуют.
Родные, друзья пишут узникам. Им же запрещено отвечать (право на переписку они получили только с выходом на поселение). В этом сказался все тот же расчет правительства на изоляцию декабристов. Этот замысел разбили женщины.
Родители В. Ивашева до декабря 1821 года практически не имели известий о сыне. «Неизъяснимо горько, мой друг, — пишет Петр Никифорович Ивашев сыну 23 сентября 1821 года, — что никакой нет вести о тебе, беспрестанно просить господ начальствующих давать нам сведений, — страшишься обеспокоить и навлечь на себя, может быть, негодование, — сами не вспоминают о страждущих…»
Елизавета Петровна Нарышкина вернула стариков Ивашевых к жизни, прислав в декабре первое письмо из Читы. В дальнейшем за Василия Ивашева писали и Нарышкина, и Фонвизина, но особенно часто и особенно сердечно — Волконская. «О, сударыня, — писала ей сестра декабриста, — Вам и добрейшей госпоже Нарышкиной обязана я, что сохранила родителей: без ваших писем горе и беспокойство, наверно, сломили бы их…»
Женщины пишут от своего имени, копируя иногда письма самих декабристов, получают для них корреспонденцию и посылки, выписывают газеты и журналы, русские и иностранные. И это было не просто благо для родных и близких заключенных, но и общественное действие, ибо информация о сибирских изгнанниках широко распространялась.
Каждой женщине приходилось писать 10, а то и 20 писем в неделю. Особенно обширный круг корреспондентов был у Волконской и Трубецкой, лично знакомых со многими родственниками каторжан: их «норма» доходила и до 30 писем в почту.
Нагрузка эта была столь весомой, что иногда женщинам не оставалось времени, чтоб написать собственным родителям и детям. «Не сетуйте на меня, добрые, бесценные- мои Катя, Лиза, за краткость письма моего, — пишет жена декабриста Давыдова, Александра Ивановна, дочерям. — У меня столько хлопот теперь, и на этой почте столько писем мне писать, что я насилу выбрала время для этих нескольких строк».