В комнатах острога было очень тесно, их почти сплошь занимали кровати, так что едва оставалось место для прохода. В 1828 году Лепарский разрешил выстроить во дворе два небольших домика; в одном поставили столярный, токарный и переплетный станки для желающих заниматься ремеслами, а в другом — фортепиано. Выдающимся пианистом считался Юшневский, но в таком тесном, замкнутом кругу репутации разрастаются непомерно, и Розен наивно поражался умению товарища: чем чернее были ноты, чем больше трещали пальцы, тем пианисту казалось приятнее! Играли и другие — на скрипке, на гитаре, на флейте. Составился целый квартет, который давал концерты 30 августа, в день, на который приходилось шестнадцать именинников. Были не одни музыканты, но и живописцы: Репин рисовал виды тюрьмы и окрестностей, а разнообразно одаренный Николай Бестужев писал портреты своих товарищей по заключению. Сначала он старался делать тщательно выписанные миниатюры в манере Изабэ, но они ему плохо удавались. Когда же он стал подражать модным портретам Павла Соколова, его легкой и быстрой живописи, то достиг лучших результатов.
В сентябре 1828 года, после обедни, торжественный, облаченный в парадную форму Лепарский объявил декабристам, что с них будут сняты кандалы. Он добился сперва разрешения снять их с рольных и раненых, а потом и распространения этой высочайшей милости на всех тех, кто заслужили этого своим поведением. Заслужившими он счел всех, без исключения. Странно, но многим из них грустно было расстаться с этим символом их подвига и страданий. Спать без кандалов стало легче, за то петь грустнее: так хорошо они звенели в такт песне. Но вначале даже спать без кандалов казалось менее удобно — настолько к ним привыкли и приспособились.
Каторжная работа скоро стала чем то вроде гимнастики для желающих. Летом засыпали они ров, носивший название «Чёртовой Могилы». Это напоминало веселый пикник. Суетились сторожа и прислуга дам, несли к месту работы складные стулья и ковры, самовары и закуску, газеты и шахматы. Караульный офицер и унтер-офицеры кричали: «Господа, пора на работу! Кто сегодня идет?» Если желающих, т. е. не сказавшихся больными, набиралось недостаточно, офицер умоляюще говорил: «Господа, да прибавьтесь же еще кто-нибудь! А то комендант заметит, что очень мало!» Кто нибудь из тех, кому надо было повидаться с товарищем, живущим в другом каземате, давал себя упросить: «Ну, пожалуй, я пойду!» Сторожа несли лопаты. Под предводительством офицера и под охраной солдат с ружьями, заключенные отправлялись в путь. Под звон кандалов пели они свою любимую итальянскую арию «Un pescator dell’onda, Fidelin», революционную «Отечество наше страдает под игом твоим», или даже французскую Марсельезу. Офицеры и солдаты мерно шагали в такт революционных песен. Придя на место, завтракали, пили чай, играли в шахматы. Солдаты, сложив ружья на козлы, располагались на отдых, засыпали; унтера и надзиратели доедали завтрак заключенных.