Из газеты «Губернские новости»[11]
Как уже сообщалось в нашем предыдущем выпуске, второго дня полиция захватила притон с малолетними рабынями.
Изловленный как хозяин притона некий г-н Жучков, как выяснилось, в действительности хозяином не являлся, он лишь выполнял чьи-то указания. То же относится и к его супруге, г-же Жучковой.
Оба они, а также двое охранников и их подручных по борделю, были задержаны и на время следствия расселены по разным камерам тюрьмы предварительного заключения.
Увы, всех четверых наутро нашли мертвыми, с явными следами насильственной смерти. Не станем сообщать всех ужасающих подробностей; обмолвимся лишь, что г-на Жучкова нашли с камнем во рту, вбитом ему в самое горло. Другие смерти — того ужаснее.
Отчего-то на стене камеры, в которой нашел свою смерть г-н Жучков, на стене было сажей начертано по-немецки слово «Stein» (камень), от чего тот, собственно, и принял смерть.
Истинный хозяин притона, на коего работал г-н Жучков, разыскивается, но, как мы полагаем, едва ли когда-либо будет изловлен.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Проделки Беяз Шаулы. — «Пулемет-хреномет» и «революция-хренолюция». — Новые сюрпризы.
Завтрак, как и обед давешний, происходил за table d'hot[12]. Хозяйка, Амалия Фридриховна, завтракала вместе с гостями, а из постояльцев пансионата по какой-то причине отсутствовал только инженер, господин Шумский.
— Дуня! — позвала княгиня.
Девушка немедля явилась на зов.
— Дуня, — строго спросила княгиня, — ты господина инженера случаем не забыла пригласить?
— Как же! Три раза к ним стучалась! Должно, спят очень крепко.
— Что ж, оставь для него жульен, потом еще раз подогреешь.
— Так жульен никак нельзя ж подогревать по второму разу, Амалия Фридриховна, спортится он.
— Да, пожалуй… Ладно, ничего не поделаешь, будет есть холодный, сам виноват.
— И весьма, весьма пожалеет, — вставил купец Грыжеедов, как раз в этот момент с наслаждением поглощая грибной жульен. — Сейчас, пока он теплый, вкус — преотменнейший! Давненько такого не едал! Премного благодарен, Амалия Фридриховна.
Княгиня, довольная, кивнула:
— Да, Лизавета у меня отличная стряпуха. За что и плачу ей, как повару в первоклассной ресторации.
Гости наперебой принялись нахваливать и жульен, и прочую снедь, я же, вспомнив о звуках, донесшихся до меня ночью, все внимательнее приглядывался теперь к нашему молчуну-учителю, господину Петрову. Он пользовался лишь вилкой, держа ее в правой руке, поскольку ладонью другой руки все время прикрывал левую сторону лица, но когда он, на какой-то миг забывшись, чуть сдвинул ладонь, я увидел, что эта часть лица у него изрядно распухла, а под левым глазом образовался основательный синяк.
Господин Львовский тоже заметил у него это украшение и по природной то ли глупости, то ли простоте, то ли бестактности воскликнул:
— Батюшки! Сергей Сергеич, да что ж с вами такое приключилось?! У вас же, право, под глазом натуральнейший… как бы это?..
— Фингал, — подсказала Ми.
— Да тут такая история… — пробормотал тот. — Нынче что-то не спалось, спускался ночью по лестнице, хотел свежим воздухом подышать, да по неловкости и сверзился. Все ступеньки пересчитал — вот оно и…
Прежде я лишь однажды слышал его голос, оттого тогда, ночью, и не узнал. Теперь не сомневался — то был он!
— Теперь вот и рука болит, и ребра, — добавил Петров.
— Не знаю, как начет руки и ребер, — прошептал мне на ухо сидевший рядом Кляпов, — но фингал такой получается вовсе не от ступенек, а исключительно от рукоприложения, это уж поверьте мне.
Да, его правота не вызывала у меня сомнений.
— Как же так получилось? — не унимался Львовский. — Лестница тут всегда освещена, а ступени широкие. — Экий вы, ей-Богу, голубчик, не осторожный!
Во мне настолько взыграло любопытство, что в бестактности я даже перещеголял господина Львовского. Произнес:
— Да, я слышал спросонья, как вы навернулись. Еще удивился — кого это вы там обругать изволили? Оказывается — их, ступеньки! И поделом!
— И это совершенно не лишено смысла, — вступила в разговор Дробышевская. — В каждом предмете, даже в лестнице, прячутся мистические силы, иногда добре, а иногда, как в данном случае, весьма злокозненные. Мир полон самых разнх дỳхов, иногда весьма не дружественных к нам, уверяю вас, господа. Просто не всем дано это узреть.
Петров зарделся — трудно сказать, от чего более, от своего столь явного вранья или от столь абсурдного объяснения. Он проговорил:
11
Губерния не установлена. Кем вставлена эта вырезка, моим отцом или автором настоящего повествования, догадаться не могу. —