— Так это была ты? — сказала я Зельде. — А ты здорово раскрасила того орла.
— Ха! Орла! Да орел — это ерунда, цветочки! Вся эта слюнявая отделка для меня — раз-два плюнуть после того, как целых четыре года своей молодой жизни я ухлопала на стройку! Я сама рушила стены и сама их возводила. Я была слесарем-водопроводчиком, электриком, штукатуром. Мои волосы стали жесткими и сухими от побелки, руки огрубели и потрескались. Я пахала и зимой и летом, и днем и ночью, а по пятницам он водил меня пожрать в каком-нибудь дешевом пабе рыбы с картошкой, а по средам проводил со мною ночь на чердаке, на матрасе, на голом полу. Но я его любила. Ой как я любила его! Малышка Зельда Флоренс по уши втюхалась в сэра Клайва Хилфонта, известного гуляку и игрока, чье имя не сходило со страниц светских газетных хроник. Платой за работу мне была любовь, а не деньги. Мы восстанавливали фамильный замок — по окончании он должен был стать нашим домом. Это был большой сюрприз для его семьи, которая из-за разгульного прошлого Клайва вынуждена была переехать в мрачный вдовий особняк тетушки Айрин. После ремонта он собирался привезти семью обратно в Хилфонт-Хаус, только теперь уже отстроенный во всем своем былом великолепии, и тогда они обязательно простили бы его. Он проиграл семейное состояние, но теперь образумился — записался в общество анонимных игроков и пропадал там чуть ли не каждый вечер, почему, собственно, и проводил большую часть времени в городе у своего дружка-гея Дэвида, а не со мной, как ему бы хотелось. А я, Зельда, стала бы главной и лучшей частью этого сюрприза. Его родные должны были обрадоваться тому, что он наконец остепенился и нашел себе правильную девушку. Теперь они могли бы гордиться им, и тогда бы мы поженились.
— А ты уверена, что он так прямо и сказал — «поженились»? — спросила я.
— Я много об этом думала, — сказала она. — Нет, он никогда не произносил именно этого слова. Говорил, что я стану членом семьи.
— Стало быть, выражался фигурально, — подытожила я. Ну да, итонцы редко лгут напрямую. Послушай… — Я решила снова попытать счастья. — Эта краска наверняка уже впиталась, ресницы и брови теперь, конечно, одного тона с волосами, а если держать дольше, они просто сгорят. Может, пора смывать?
Она снова шумно втянула воздух и всхлипнула. Но по крайней мере щелчка не последовало. В общем, жизнь продолжалась.
— Да ведь тебе все равно! Просто безразлично. Ты думаешь только о своей персоне. Я же для тебя только подтирка! Но у меня, как и у всех остальных, тоже есть чувства, и мне жалко своей молодости, которую я истратила на бестолкового лживого ублюдка. Представь, подобные мне чувствуют то же самое, что и такие, как ты. И я ничем не хуже тебя, хотя и занимаюсь такой вот гнусной работой. Зато я делаю что пожелаю, а ты лежишь, писаешь под себя от страха и трясешься, как бы я тебя не прикончила.
Я не стала говорить ей очевидных вещей — при таком отношении к клиентам, возможно, лучше сменить работу. Но мне олень хотелось сказать это. Я не писалась под себя от страха, хотя любая другая женщина на моем месте под угрозой смерти вполне могла бы не сдержать позывов. Я решила не обращать внимания на оскорбления и по возможности успокоить ее. Даже для выпускника Итона сэр Клайв, похоже, оказался абсолютно тухлым яйцом.
— Тебе не одной досталось такое, — начала я. — И я хорошо понимаю, о чем ты говоришь, поверь мне, — И поделилась с ней своей теорией относительно того, как некоторые слабые и ранимые женщины впадают в зависимость от спермы конкретного мужчины. — Представь, женщины, терпевшие дурное обращение, все равно возвращаются к своим обидчикам и мучителям вопреки здравому смыслу. Возвращаются лишь для того, чтобы снова получить то же самое. Представь, когда такую вот женщину, всю свою жизнь почитавшую и обожавшую мужчину, явно недостойного, в итоге бросают, она считает это не благом, а самой страшной вещью, какая только могла случиться в ее жизни.
— Так, значит, ты понимаешь? Значит, у тебя все-таки есть сердце. Это хорошо. А я, стало быть, пребывала в зависимости? Ну что ж, меня это даже как-то греет. Я, пожалуй, продолжу, только краску твою смывать не буду. Так что лежи пока с закрытыми глазами, чтобы не ослепнуть, и гадай, застрелю я тебя или нет. Это еще не решено.
Тогда я объяснила ей, что, если женщина, так реагирует на мужчину, ей просто не повезло. И объяснила, почему женщины в наши дни так часто заставляют мужчин надевать презервативы. Чем больше в ходу презервативов, тем меньше безответной любви.
Эти слова ее просто возмутили.
— Ты уж извини, — сказала я. — Но я говорю о настоящей любви. Ты же ведь торчала на лестнице чуть ли не в полночь, раскрашивая какого-то дурацкого орла.
— Я ложилась спать в восемь, — пояснила она. — Потому что к этому времени выматывалась вконец. Это был вторник, и Клайва я не ждала. По вторникам у него были Сеансы анонимных игроков. У него каждый день были эти сеансы, кроме среды. Так что я уже давно спала, но потом проснулась и вспомнила, что не докрасила орлу глаз. Поэтому вылезла из постели и пошла доделывать работу. Я хотела, чтобы все было сделано чин-чинарем. И Орел этот мне очень нравился. Напоминал Клайва — такой же величавый, гордый взгляд. Мне хотелось, чтобы на своих нежных крыльях он унес меня далеко-далеко, где мы были бы счастливы. А потом я услышала шум подъезжающей машины, ты вошла вместе с ним и посмотрела так, словно меня вовсе не было. Я считаю, что ты. Переспала с ним в ту ночь.
— Я этого не делала, честное слово, — заверила я, застигнутая врасплох. — Я же была там как журналистка, совсем с другой целью. Просто рабочее задание, и ничего больше.
— Но ты считала его привлекательным!
— Да, считала, — согласилась я. — И даже дико пудрила носик, прихорашивалась. И оба мы порядком возбудились, но ведь это ни во что не вылилось.
— Какие же все вы твари! — воскликнула Зельда. — А твари заслуживают смерти!
— Я уже больше не пудрюсь, — поспешила сообщить я. И действительно не пудрилась. Пудра хорошо скрашивает недостатки, но только временно, а потом кожа портится, покрывается угрями.
Видимо, она поверила мне, потому что продолжила рассказ. Я люблю слушать истории про чужую жизнь, только, конечно, не в столь критических обстоятельствах. Спина у меня ныла от долгого лежания в одной и той же позе, и я потихонечку ерзала. Лежала, ерзала и слушала.
— Когда у меня родился брат, моя мать сбежала из дома. Она взяла с собой младенца, а не меня, что было странно, поскольку ее муж, перебивавшийся случайными заработками на стройках, приходился отцом как раз этому ребенку, а не мне. Мне тогда было семь лет, и, похоже, никто меня особенно не любил. Мать не то что не назвала мне имени моего отца, а даже не попрощалась. Строитель-отчим разрешил мне остаться, но сказал, что я буду зарабатывать на свое содержание, помогая ему после школы и в каникулы. Так я стала ходить вместе с ним на работу, когда могла, и вскоре овладела разными рабочими профессиями. К слесарно-водопроводному делу у меня обнаружился прямо-таки настоящий талант. Отчим хоть и не любил меня, но, по-моему, уважал за умение работать. Но когда мне исполнилось пятнадцать, он начал тихонько шастать в мою комнату по ночам, думая, что я сплю. Ни разу ничего такого не сделал — просто стоял, наблюдал и прислушивался. Но это было неприятно и страшно, поэтому я удрала из дома и некоторое время бомжевала на улицах. Меня подобрала полиция, и я попала в приют. Мне повезло — меня определили в художественный класс, откуда перевели в художественную школу-интернат. Это было, конечно, здорово, но там все, как один, пили, ширялись и развратничали, а набираться ума-разума никто не хотел. У всех девочек были парни. У всех, кроме меня. Похоже, я родилась ущербной. Родилась для чего угодно, только не для секса. Отца я вообще не знала, мать бросила, отчим-строитель пялился на меня, но не прикасался, и даже уличные сутенеры смотрели как на пустое место — видимо, по их понятиям, я совсем не годилась для зарабатывания денег. Ты только представь, как это сказывается на самооценке девушки! Поэтому я решила оставить всякие мысли о замужестве или сексе и сказала себе, что лучше буду одинокой и займусь своим любимым делом — реставрацией картин.