Когда я оказалась в этой комнате, твердо решила сохранять спокойствие и не радовать пленителей паникой и мольбами выпустить меня. Но сохранять спокойствие оказалось совсем не простой задачей…
Во-первых, я не знала, чем себя занять, кроме как физических упражнений да изучения своих скромных апартаментов. Во-вторых, очень невеселые мысли о том, как переживают мои родные, одолевали меня, а количество вопросов, предположений и теорий в голове умножалось с каждым днем. В-третьих, мне было холодно, несмотря на то, что одета я была многослойно и тепло, и у меня имелось плотное покрывало. В-четвертых, когда скудный свет, пропускаемый через окошко, совсем пропадал, и наступала ночь, на меня накатывал страх, и я начинала вздрагивать от каждого шороха. В-пятых, у меня болел желудок; то ли гастрит обострился, то ли это реакция на стресс. В-шестых, остро стоял вопрос с линзами. Они уже начали ощутимо раздражать глаза. Да, линзы этой марки можно носить, не снимая, месяц, я и взяла их с собой в поездку с тем расчетом, чтобы как можно меньше снимать в палаточных условиях, но не смогу же я носить их вечно! Наступит момент, когда их придется снять. И что тогда? Минус у меня большой, без коррекции я вижу скверно. Перспектива остаться практически слепой в неизвестной обстановке ввергала меня в ужас, и я морально готовилась к моменту, когда придется снять линзы. Должны же быть в этом мире очки?
Третья ночь в заключении была особенно тяжелой; я не спала, мерила шагами комнатушку и, сжимая руки в кулаки, усилием воли удерживала себя от того, чтобы не сорваться, не заорать, не начать бить кулаками в дверь, требуя освобождения… Психанув, я даже попробовала допрыгнуть до оконца с кровати, но только мышцы растянула.
На четвертый день утром, после того как я позавтракала, явился Шариан в компании с пожилым мужчиной, который принес с собой книгу, яркий красный футляр и дощечку размером немного больше, чем обычный лист А4. Они встали у дверей и стали смотреть на меня, как на чудного зверька.
А я и была как зверек — напряглась, прижалась спиной к стене, и, обхватив колени руками, мрачно таращилась на гостей. Несколько желаний боролись во мне. Я хотела выйти из этой холодной комнаты и была согласна подчиняться, и в то же время хотела сохранить свою гордость и не выпрашивать послаблений.
Наконец, Шариан, на чьей голове была повязка (так тебе и надо!) проговорил с наигранной приветливостью:
— Ви здраво, Ирина.
Фу-ты, ну-ты, какой добрый дяденька! Его ласковый тон меня не обманул; я видела, что он по-прежнему меня побаивается и кожей ощущала его враждебность. Возможно, зря я тогда над ним посмеялась…
— Здраво, — ответила я после паузы.
Мужчины переглянулись, и пожилой вышел вперед. Он был хорошо одет, но не так, как Шариан. Одежда на вид казалась добротной и чистой, но отсутствие декоративных элементов и коротко постриженные седые волосы дали мне понять, что незнакомец не ровня Шариану по положению. Невысокий, худощавый, этот мужчина оставался красив даже в свои почтенные года; его светлые ясные глаза светились умом. Голос у него оказался под стать внешности — приятный и тихий.
Представившись как «Кирил», он смахнул со стола крошки, оставшиеся после завтрака, и выложил на него дощечку, футляр и книгу. Открыв футляр, он взял из него мел и, подойдя к стене, начал расписывать символы, в некоторых из которых я узнала буквы греческого алфавита.
Вот оно что! Меня хотят учить языку!
Я воодушевилась, но с кровати не слезла; в присутствии Шариана я была слишком напряжена. Поняв это, зеленоглазый ушел, перед этим выразительно поглядев на Кирила; тот уже закончил выписывать алфавит.
Я слезла с кровати, подошла к стене, и, показав Кирилу улыбкой, что против его общества ничего не имею против, указала на знакомые буквы на стене и назвала их. Брови мужчины приподнялись; обрадовавшись, он указал на первую букву и жестом велел назвать ее.
Я не смогла, и тогда он сделал это за меня.
С этого и началась моя учеба. То утро мы работали над алфавитом; в руках у меня была та самая дощечка с мягкой поверхностью, на которой я могла рисовать буквы острой палочкой, а потом стирать написанное тупым концом палочки. Кирил был очень доволен тем, что я быстро запомнила и воспроизвела на письме буквы.
Он раскрыл книгу, которую принес, и стал показывать на картинки, называя изображенные на них предметы, создания и объекты по слогам. Конечно, в первую очередь меня заинтересовало не содержимое книги, а сама книга с ее шероховатыми желтоватыми страницами и кожаным тяжелым переплетом. Я проводила пальцами по страницам, повторяла за Кирилом слоги, и, отдаваясь изучению слов, отгоняла звучащие фоном мысли о том, что будет дальше, как я буду жить в этом мире, где сейчас Лена, как там моя семья…
Мой словарный запас быстро увеличивался; делу способствовало то, что многие слова и выражения были похожи на выражения русского языка или идентичны им.
У меня не было цели правильно говорить на их языке — целью было понимать его и изъясняться на нем, пусть и не очень понятно. Кирил был заинтересован в том, чтобы как можно быстрее научить меня языку, так что первое время мы проводили вместе практически целые дни и только и делали, что говорили, писали на стенах мелом или работали с книгой. Вечерами нам приносили свечи или лампу (но на ночь их всегда забирали), а также ужин — уже на двоих.
Я не замечала, как день сменяет день, и жадно поглощала новые знания. Знания, кстати, я черпала не только от Кирила. О многом говорила одежда, что я носила, еда, которую я ела, напитки, которые пила. Я потихоньку изучала, как здесь все устроено, подмечала детали, но, по сути, ничего по-настоящему экзотического, кроме той пернатый твари, съевшей при нас мужика, и дворца, пока еще не видела.
Шариан периодически являлся меня проведать. Его очень интересовало мое здоровье и мой внешний вид. Он отслеживал, как заживают синяки на моем теле, смотрел зубы, уши, изучал глаза… Кстати о глазах. Линзы я сняла, когда пошла четвертая неделя моего пребывания в этом мире; больше тянуть я не могла.
Глаза болели, я волновалась уже не из-за того, как буду жить без очков, а о состоянии роговицы. На следующий день я сказала Кирилу, что у меня перед глазами появилась какая-то муть, из-за которой я плохо вижу. Кирил позвал Шариана, и тот после тщательного осмотра ушел озадаченный. Впрочем, скоро он вернулся со скляночками. Несколько дней он промывал мои глаза каким-то отваром, и, вроде бы, ничего ужасного с ними не произошло, если, конечно, не брать во внимание факт того, что само по себе мое зрение ужасно.
Проблема с глазами затруднила учебный процесс, но не остановила. Мне приходилось близко подходить к стене и приближать предметы к лицу, чтобы разобрать нарисованное и написанное. Кирил цокал языком и жалел меня, добавляя, что нынче многие стали глазами слабы, потому что работают в полумраке, экономя свечи, и про себя добавлял, что его зрение тоже совсем не то, что в молодости. Я врала, что у меня всегда было хорошее зрение, но почему-то резко испортилось за последнее время. Зачем врала? Чтобы Шариан, которому Кирил все обо мне докладывал, счел мою полуслепоту приобретенной, а не врожденной.
Очки в этом мире тоже изготовляли, но так как это искусство здесь было не так уж развито, то очки считались предметом роскоши, так что мне бесполезно было надеяться получить их. Приходилось привыкать к новому нечеткому существованию…
Шариан о-о-очень осторожничал со мной, несмотря на мое беспомощное положение. Да, я была в его власти, жила под охраной, но каждый раз, когда он заходил, в комнате возникала особая напряженность, и я переставала ощущать себя слабовидящей зависимой девчонкой. И он, и я хорошо помнили, как я нарушила его мысленный приказ повиноваться и оттолкнула.