* * *
Тяжкую работу заканчивали в девятом часу вечера, уже при свете факелов. Напоследок чернильное небо засочилось холодным, тягучим дождиком. Кладбищенский ландшафт, и без того унылый, стал до того безотраден, что впору упасть ничком в одну из раскопанных могилок, да и засыпаться матушкой-землей, только б не видеть этих грязных луж, раскисших холмиков, покосившихся крестов. Распоряжался Ижицын. Копали шестеро: двое давешних городовых, оставленных при дознании дабы не расширять круг посвященных, двое старослужащих жандармов и двое божедомских могильщиков, без которых все равно было не обойтись. Сначала раскидывали топкую грязь лопатами, а потом, когда железо тыкалось в неоттаявшую землю, брались за кирки. Где рыть указывал кладбищенский сторож. Согласно списку, с января нынешнего 1889 года в полицейский морг поступило 14 женских трупов с пометкой "смерть от колюще-режущих орудий". Теперь покойниц извлекали из убогих могилок и волокли обратно в морг, где их осматривали доктор Захаров и его ассистент Грумов, чахоточного вида молодой человек с козлиной, будто приклеенной бородкой и очень идущим к ней жиденьким, блеющим голосом. Анисий Тюльпанов заглянул туда разок и решил, что больше не будет лучше уж на ветру, под серой апрельской моросью. Однако через часок-другой, подмерзнув и отсырев, а заодно и несколько одеревенев чувствами, Анисий снова укрылся в прозекторской, сел в углу на скамеечку. Там и нашел его сторож Пахоменко, пожалел, отвел к себе чаем поить. Славный был дядька этот сторож. Лицо доброе, бритое, от ясных, детских глаз к вискам - лучики веселых морщин. Говорил Пахоменко хорошим народным языком - заслушаешься, только частенько вставлял малороссийские словечки. - На погосте работать - сердце надо мозолистое, - негромко говорил он, сердобольно глядя на истомившегося Тюльпанова. - Тэж всяка людына затоскует, кады ей кажный день ейный конец казать: гляди, раб божий, и тоби этак гнить. Но милостив Господь, дает копающему мозолю на длани, чтоб мясо до костей не стереть, а кто к человечьим горестям приставлен, тому сердце мозолей укрывает. Чтоб не стерлось сердце-то. И ты, паныч, попривыкнешь. Поначалу-то, я бачив, вовсе зеленый быв як лопух, а тута вон чаек пьешь и сайку снедаешь. Ништо, пообвыкнешься. Ты кушай, кушай... Посидел Анисий с Пахоменкой, много где на своем веку побывавшим и много что повидавшим, послушал его неторопливый, рассказ - про богомолье в святые места, про добрых и злых людей, и вроде как оттаял душой, укрепился волей. Можно и назад, к черным ямам, дощатым гробам, серым саванам. Через словоохотливого сторожа, доморощенного философа Анисию и идея открылась, которой он свое бесполезное пребывание на кладбище с лихвой окупил. А вышло так. Под вечер, часу в седьмом, в морг сволокли последний из четырнадцати трупов. Бодрый Ижицын, предусмотрительно нарядившийся в охотничьи сапоги и прорезиненный балахон с капюшоном, позвал вымокшего Анисия результировать эксгумацию. В прозекторской Тюльпанов зубы стиснул, сердце мозолями укрепил и ничего, ходил от стола к столу, смотрел на нехороших покойниц, слушал резюме эксперта. - Этих трех красоток пускай волокут обратно: нумера второй, восьмой, десятый, - небрежно тыкал пальцем Захаров. - Напутали тут, работнички. Претензии не ко мне. Я ведь сам только тех анатомирую, кто на особом контроле, а так Грумов ковыряется. Паки с зеленым змием дружен, аспид. Пишет в заключении с пьяных глаз что Бог на душу положит. - Что вы такое говорите, Егор Виллемович, обиженно заблеял козлобородый ассистент. - Если и позволяю себе принять горячительных напитков, то самую малость, для укрепления здоровья и расшатанных нервов. Грех вам, ей-богу. - Да ну вас, - махнул на помощника грубый доктор и продолжил отчет. Нумера первый, третий, седьмой, двенадцатый и тринадцатый тоже не по вашей части. Классика: "пером в бок" либо "чиркалом по сопелке". Чистая работа, никакого изуверства. Пожалуй, волоките отсюда и их. - Егор Виллемович пыхнул крепким табаком из трубки, любовно похлопал жуткую синюю бабищу по распоротому брюху. - А эту вот Василису Прекрасную и еще четверых я оставлю. Надо проверить, насколько аккуратно их шинковали, остер ли был ножик и прочее. На первый взгляд рискну предположить, что нумера четвертый и четырнадцатый - дело рук нашего знакомого. Только, видно, торопился он или спугнул кто, помешал человеку любимое дело до конца довести. Доктор осклабился, не разжимая зубов, меж которых торчала трубка. Анисий сверил по списку. Все точно: четвертая - это нищенка Марья Косая с Малого Трехсвятского, четырнадцатая - проститутка Зотова из Свиньинского переулка. Ижицын, бесстрашный человек, словами эксперта не удовлетворился, зачем-то затеял перепроверять. Чуть не носом в зияющие раны тыкался, дотошные вопросы задавал. Анисий такому самообладанию позавидовал, никчемности своей устыдился, но дела никакого придумать для себя не смог. Вышел на свежий воздух, где перекуривали копальщики. - Что, паныч, не зря копали-то? - спросил Пахоменко. - Аль еще копать будем? - Да где ж еще? - охотно откликнулся Анисий. - Уж выкопали всех. Даже странно. По всей Москве за три месяца всего десяток гулящих зарезали. А в газетах пишут, город у нас опасный. - Тю, десяток, - фыркнул сторож. - Кажете тоже. Цеж тильки которые с хвамилиями. А которых без хвамилий привозят, тех мы в рвы складаем. Анисий встрепенулся: - Какие такие рвы? - А як же, - удивился Пахоменко. - Нешто господин дохтур не казав? Пидемо, сам побачишь. Он повел Анисия в дальний край кладбища, показал длинную яму, поверху чуть присыпанную землей. - Це апрельский. Тильки началы. А вон мартовский, вже зарытый. - Он показал на продолговатый холмик. - Тама вон февральский, тама январский. А допреж того не знаю, бо я тут ще не працовал. Я тута с Крещенья служу - як с Оптиной Пустыни прийшов, с богомолья. До меня тут Кузьма такой був. Сам я его не бачив. Он, Кузьма этот, на Рождество разговелся штофиком-другим, в могилку незакрытую сверзся и шею поломал. Вон каку смертю ему Господь подгадал. Мол, сторожил раб Божий могилки, от могилки и конец свой прими. Любит Он пошутить над нашим братом кладбищенским, Господь-то. Навроде дворников мы у Его. Вот могильщик наш Тишка на среднокрестную... - И что, много безымянных во рвы закапывают? - перебил говоруна Анисий, разом забывший и про волглые сапоги, и про холод. - Та богато. В один прошлый месяц, почитай, с дюжину, а то и поболе. Человек без имени что псина без ошейника. Хучь на живодерню тащи - никому дела немае. Кто имя потерял - вроде как вже и не людына. - А было, чтоб среди безымянных сильно порезанные попадались? Сторож печально покривил мягкое лицо: - Кто ж их сердешных разглядывать-то будет? Хорошо если дьячок с Иоанна-Воина молитовку протарабанит, а то, бывает, что я, грешный, "Вечную память" спою. Ох люды, люды... Вот тебе и следователь по особо важным, вот тебе и дотошный человек, злорадно подумал Анисий. Такое обстоятельство упустил. Махнул сторожу рукой: извини, дядя, дело. Припустил к кладбищенской конторе бегом. - Ну-ка, ребята, - закричал еще издалека. - Еще работа есть! Бери кирки, лопаты и давай все сюда! Вскочил только молоденький Линьков. Старший городовой Приблудько остался сидеть, а жандармы и вовсе отвернулись. Намахались, наломались на непривычной, невместной работе, опять же начальство не свое, да и не шибко солидное. Но Тюльпанов уж ощущал себя при исполнении и заставил служивых пошевеливаться. Не зря, как выяснилось, заставил.
* * *
Совсем поздним вечером, а можно сказать, что уже и ночью, потому как время было к полуночи, сидел Тюльпанов у шефа на Малой Никитской (славный такой флигель в шесть комнаток, с изразцовыми голландскими печами, с электрическим освещением, при телефоне), ужинал и отогревался грогом. Грог был особенный, из японской водки сакэ, красного вина и чернослива, изготовлен по рецепту восточного человека Масахиро Сибаты, если коротко - Масы, фандоринского лакея. Впрочем поведением и разговором японец на лакея никак не походил. С Эрастом Петровичем держался запросто, а уж Анисия и вовсе за важную персону не держал. По линии физических экзерциций Тюльпанов у Масы ходил в учениках и терпел от строгого учителя немало поношений, издевательств, а то и молотьбы, замаскированной под обучение японскому мордобою. Как только Анисий ни хитрил, как ни отлынивал от постылой басурманской премудрости, но с шефом не поспоришь. Велел Эраст Петрович овладеть приемами дзюдзюцу, так хоть в лепешку расшибись, но овладей. Только неважнецкий выходил из Тюльпанова спортсмен, преуспевал он все больше по части расшибания в лепешку. - Утром сто раз приседаесь? - грозно спросил Маса, когда Анисий малость поел и разрозовелся от грога. - Радоська по зерезка стутись? Покази радоськи. Ладошки Тюльпанов спрятал за спину, потому что стучать ими до тысячи раз в день по "зерезке", специальной железной палке, ленился, да и больно, знаете ли. Жесткие мозоли на ладонных ребрах никак не нарастали, и Маса за это сильно на Анисия ругался. - Покушали? Ну вот теперь можете Эрасту Петровичу и о деле доложить, - разрешила Ангелина и прибор со стола убрала, оставила только серебряный кувшин с грогом и кружки. Хороша Ангелина, просто заглядение: светло-русые волосы сплетены в пышную косу, уложенную на затылке сдобным кренделем, лицо чистое, белое, большие серые глаза смотрят серьезно и будто бы свет из них некий на окружающий мир изливается. Особенная женщина, нечасто такую встретишь. Уж на Тюльпанова-то, плюгавца лопоухого, этакая лебедь ни в жизнь не взглянет. Эраст Петрович во всех отношениях кавалер хоть куда, и женщины его любят. За три года тюльпановского ассистентства уже несколько пассий одна краше другой поцарствовали-поцарствовали во флигеле на Малой Никитской да сгинули, но такой простой, ясной, светлой, как Ангелина, еще не бывало. Хорошо бы задержалась подольше. А еще лучше - осталась бы навсегда. - Благодарствую, Ангелина Самсоновна, - сказал Анисий, провожая взглядом ее статную, высокую фигуру. Царевна, право слово царевна, хоть и простого мещанского сословия. И вечно у шефа то царевны, то королевны. Что ж удивляться - такой уж человек. Ангелина Крашенинникова на Малой Никитской появилась с год назад. Помог ей, сироте, Эраст Петрович в одном трудном деле, вот она и прильнула к нему. Видно, хотела отблагодарить чем могла, а кроме любви ничего у ней и не было. Теперь не очень и понятно, как тут без нее раньше обходились. Уютно стало в холостяцком жилище коллежского советника, тепло, душевно. Анисий и прежде любил здесь бывать, а теперь подавно. И шеф при Ангелине вроде как мягче стал, проще. Ему это на пользу. - Ладно, Тюльпанов. Сыты, пьяны, т-теперь рассказывайте, что вы там с Ижицыным накопали. Вид у Эраста Петровича был непривычно сконфуженный - совестится, понял Тюльпанов, что на эксгумацию не поехал, меня послал. Что ж, Анисий только рад, что в кои-то веки сгодился и уберег обожаемого начальника от лишних потрясений. И то сказать, облагодетельствован шефом со всех сторон: обеспечен казенной квартирой, приличным жалованием, интересной службой. Самый большой, неоплатный долг - за сестру Соньку, убогую идиотку. Спокойна за нее анисиева душа, потому что сам он на службе, а Сонька обихожена, обласкана, накормлена. Фандоринская горничная Палашка ее любит, балует. Теперь и жить стала у Тюльпановых. Забежит на часок-другой помочь Ангелине по хозяйству, и назад, к Соньке. Благо квартирует Тюльпанов близехонько, в Гранатном переулке. Рапорт Анисий начал спокойно так, издалека: - Егор Виллемович обнаружил у двух покойниц явные признаки посмертного глумления. У нищенки Марьи Косой, погибшей при невыясненных обстоятельствах 11 февраля, горло перерезано, брюшная полость вскрыта, печень отсутствует. У девицы легкого поведения Александры Зотовой, зарезанной 5 февраля (предположительно сутенером Дзапоевым), тоже рассечено горло и вырезана утроба. Еще одна - цыганка Марфа Жемчужникова, убитая неизвестно кем 10 марта, под вопросом: горло цело, живот распорот крест-накрест, но все органы на месте. Тут Анисий случайно отвел глаза в сторону и стушевался. В дверях, приложив руку к высокой груди, стояла Ангелина и смотрела на него расширенными от ужаса глазами. - Господи, - перекрестилась она, - что это вы, Анисий Питиримович, какие ужасы рассказываете. Шеф недовольно оглянулся: - Геля, иди к себе. Это не для т-твоих ушей. Мы с Тюльпановым работаем. Красавица безропотно вышла, Анисий же взглянул на шефа с укоризной. Так-то оно так, Эраст Петрович, но помягче бы. Ангелина Самсоновна, конечно, не голубых кровей, вам не ровня, а, ей-богу, любую столбовую дворянку за пояс заткнет. Другой бы такую жемчужину в законные супруги взял, не побрезговал. Какой там - за счастье бы почел. Но вслух ничего не высказал, не посмел. - Следы полового сношения? - сосредоточенно спросил шеф, не придав значения тюльпановской мимике. - Егор Виллемович определить затруднился. Хоть и мерзлая земля, а все же время-то прошло. Но главное другое! Анисий сделал эффектную паузу и перешел к основному. Рассказал, как по его указанию вскрыли так называемые "рвы" - общие могилы для безымянных покойников. Всего осмотрено более семидесяти мертвецов. На девяти трупах, причем из них один мужской, - несомненные следы изуверства. Картина сходна с сегодняшней: кто-то, хорошо разбирающийся в анатомии и располагающий хирургическим инструментом, изрядно поглумился над телами. - Самое же примечательное, шеф, в том, что три обезображенных трупа извлечены из прошлогодних рвов! - доложил Анисий и скромно присовокупил. Это я велел на всякий случай разрыть ноябрьский и декабрьский рвы. Эраст Петрович слушал помощника очень внимательно, а тут аж со стула вскочил: - Как декабрьский, как ноябрьский! Это невероятно! - Вот и я возмутился. Какова наша полиция, а? Столько месяцев этакий зверюга в Москве орудует, а мы ни слухом ни духом! Раз изгой общества зарезан, так полиции и дела нет - зарыли и до свидания. Воля ваша, шеф, а я бы на вашем месте задал по первое число и Юровскому, и Эйхману. Но шеф что-то расстроился слишком уж сильно. Быстро прошел взад-вперед по комнате, пробормотал: - Этого не может быть, чтоб в д-декабре, а в ноябре тем паче! Он в то время еще был в Лондоне! Тюльпанов захлопал глазами, не уразумев, при чем здесь Лондон - с версией о Потрошителе Эраст Петрович познакомить его не успел. Покраснев, Фандорин вспомнил, как оскорбленно взглянул он давеча на князя Долгорукого, сказавшего, что чиновник особых поручений редко ошибается. Выходит, что ошибаетесь, Эраст Петрович, да еще как ошибаетесь.