— Но взял вас с собой, когда решил бежать?
— Да. Потому что нуждался в пище. Мы ушли в побег в январе, когда в тайге, не говоря уже о тундре, нечем питаться, а оленьи пастухи кочуют далеко на юге. Могиканин захватил меня с собой, чтобы зарезать, освежевать и съесть. Точно свинью.
— Господи помилуй!
— Что может быть лучше, чем запас провианта, который сам идет рядом, тащит тебе пожитки и поддерживает разговор, пока его не съешь?
— Святый Иисусе! И что же, Кирилл Иванович? Он на вас покусился?
— Да. Я убежал. Должно быть, опередил его на день.
— Но раз Могиканин добрался до здешних мест, то зачем ему… Еды в Языке немного, хотя…
Самарин рассмеялся и хлопнул Балашова по плечу:
— А вы забавник, Глеб Алексеевич! Вам бы в варьете выступать! Что это — поезд?
Запели рельсы. Небо на востоке перечеркнул лучик сероватого света, исходившего с той стороны, куда направлялись путешественники. Балашов и Самарин спустились с насыпи.
Еще громче запели, зазвенели, задрожали пути. На ровной платформе поезда стоял на треноге прожектор. Состав шел по изгибу железной дороги на запад, на паровозе горела пара белых огней, оставляя за собой красные искры, а прожектор прочесывал чащу, слепя филинов и разгоняя одуревших от ужаса соболей на много верст по обе стороны насыпи.
Когда эшелон подъехал, Самарин пустился бежать. Балашов крикнул ему, чтобы тот остановился. Полыхнуло светом, пронесся раскат выстрела.
Кирилл подпрыгнул, ухватился за цепь, свисавшую с одного из вагонов, приподнялся над землей, крутанулся, упал и скатился вниз по насыпи, угодив в груду хвороста в росшем под ногами орляке. Подошел Балашов, рывком поднял на ноги.
— Вы порезались, — заметил Глеб.
— Дайте я спиртом залью, — попросил Самарин.
Глеб колебался.
— Я уже успел пригубить, — признался Кирилл.
— Знаю, — кивнул Балашов, — почувствовал по вашему дыханию. — Глеб достал из кармана носовой платок, смочил в спирту и обработал порез. Спросил у Кирилла, слышал ли тот выстрел. — Кажется, пуля сбила вон ту ветку, — продолжал Глеб, — повезло вам. Что я говорил: не поймешь, кто против кого сражается. Так и не кончилась миром прежняя война. Повсюду в России старые солдаты, те, что воевали еще при царе, как эти чехи. Когда мы их брали в плен, у чехов и страны-то своей не было. Теперь они получили собственное государство, на родину вернуться пытаются, да новая война не пускает. Говорят, будто они за белых. На самом деле среди них не меньше половины за красноармейцев. Их тысячи, всю Сибирь-матушку заполонили. Все дороги заняли, представляете? Прямо не верится!
— Поверить можно всему, — заметил Самарин, — только не вам.
Балашов засмеялся и предложил:
— Идемте.
Шли молча, пока Самарин не сказал:
— А ведь действительно. Вам я поверить никак не могу.
— Не понимаю, — голос попутчика дрогнул: тот прочистил горло.
— Вы вовсе не цирюльник! А если и цирюльник, то скверный! Цирюльники не носят при себе ни скальпелей, ни спирта, да и люди, которые к ним приходят, не истекают кровью, точно зарезанные свиньи!
— Что ж, бывает, что у меня руки дрожат, когда я брею…
— И как же вы бреете? По горлу — да скальпелем?
— Кирилл Иванович, вы же понимаете, как далеко отсюда до ближайшей больницы! Порой мне приходится делать некоторые хирургические операции…
— Уж не из сибирских ли вы раскольников? Наверняка в этом вашем… как там его… Языке все такие, все до одного! Но вы слишком благородны для цирюльника, да и для лавочника тоже, хотя для политического ссыльного вы чересчур глупы!
— Милостивый государь Самарин, довольно же! Вы же сами сказали, что стараетесь не вторгаться в чужие жизни чересчур глубоко — тем более когда вас не просят!
Кирилл остановился, развернулся и провел рукою по подбородку Балашова. Тот резко отпрянул.
— Я знаю, кто ты такой! — воскликнул Самарин. Рухнул на колени, откинул голову и испустил в небеса громкий, радостный смех. Затем снова взглянул на Балашова и покачал головой: — Я понял, кто ты! Знаю, что совершил и чего лишился! Поразительно. А чехи догадываются? Нет, куда уж им! Наверное, просто считают тебя одним из безобидных сумасбродов… Вот так потеха… хотя я готов поспорить: тот человек… или мальчик? Уж ему-то в Верхнем Луке не до смеху!