— Не лишился! — прошептал Балашов.
— Что, простите?
— Вы сказали «лишился»… Мы ничего не теряем, кроме тяжкого бремени, и обретаем новую жизнь!
Самарин, зевая, кивнул.
— Холодно, — сообщил он. — Стоит мне только подумать о том, каково это — оказаться внутри теплого жилища, как начинаю мерзнуть.
Кирилл отправился в путь, а Балашов — следом, но на сей раз держась на добрые десять шагов позади.
— И что вы намерены делать? — через некоторое время спросил Глеб.
— Отправлюсь в Петербург.
— Но поезда не ходят! А там, впереди, воюют.
— Мне нужно всего лишь убедить ваших чехов посадить меня на один из их поездов. Матула, так, кажется, зовут их командира?
— Да, — подтвердил Балашов. — Но он не вполне вменяем. Душевнобольной.
— Странно, когда ты называешь других не вполне нормальными.
— Кирилл Иванович, я вас умоляю: что бы вы ни делали — не говорите о нашем брате в Языке в открытую! Вы верно сказали: чехи ни о чем не догадываются. Мы их убедили, что всех детей из города отослали в Туркестан, где спокойнее!
— В Туркестан! Ах ты, пройдоха! Но как же знакомая твоя, Анна Петровна? И сын ее, Миша?
— Алеша, а не Миша.
— Так его, значит, Алексеем зовут?
— Пожалуйста, не расстраивайте Анну Петровну!
— С какой стати мне ее расстраивать? — удивился Самарин, до сих пор разговаривавший с Балашовым не оглядываясь и только сейчас встретившийся с собеседником взглядом. В голосе Кирилла послышалось любопытство: — А что, знакомая твоя и впрямь стоит, чтобы ее расстраивать?
Впереди между деревьями показались светящиеся точки.
— Ну, вот и Язык, — сообщил Глеб.
Самарин остановился, рассматривая огни.
— Жалкий городишко, — заключил Кирилл. — Послушайте, мне нужно от вас кое-что услышать. Не докучает ли горожанам тунгусский колдун? Был тут один ловкач, из местных, выехал как-то из леса верхом на паршивом олене, пророчествуя и выпрашивая магарыч?
— Есть один тунгус… Спит во дворе, у штаба капитана Матулы.
— Он самый, чертеняка! Сколько у шамана глаз?
— Один.
Кирилл шагнул к Балашову:
— Ты, должно быть, хотел сказать «один остался»?
— Да, один глаз остался, а еще у тунгуса две повязки: одна на поврежденном глазу, а другая — на лбу Говорит, там у него еще и третий глаз, вот только никому еще видеть его не случалось.
— Хм, — изрек Самарин, — бедняга… Боюсь, его Могиканин прикончит первым…
— Лучше бы вам здесь до утра обождать, — посоветовал Балашов. — По ночам подступы к городу стерегут солдаты-чехи. Уже стемнело. У вас нет документов.
— Дай бутылку — попросил Самарин.
— Негоже сейчас пить-то, Кирилл Иванович.
— А я говорю: давай! — Голос Кирилла изменился. Теперь он звучал так, как в темноте туннеля: голос пожилого человека, бесстрастный, лишенный интонаций.
— Я… я не намерен отдать вам спирт, Кирилл Иванович.
— У тебя духу не хватит воевать!
— Верно, но вам не следует отбирать у меня то, что я не хочу отдать добром. Вы же сами сказали, что не из уголовных…
Рука Самарина метнулась за отворот сюртука и достала нож. Лезвие прижалось к щеке Балашова.
— Отдавай, не то я тебе и остальное отрежу!
Глеб опустил саквояж наземь, осторожно отстранясь от оружия, достал бутыль и протянул Кириллу.
— Ну вот, теперь мне не за что тебя убивать, — сообщил Самарин. — Никому ничего о нашей встрече не говори, точно и не бывало ее. А я не стану рассказывать о том, что ты делал в Верхнем Люке. Считай, мы никогда не встречались. Понял меня? Кстати, что там, за деревьями?
— Луг…
Кирилл рванул в сторону, пробежал через чащу, и силуэт его растворился в темноте опушки под выкрики Балашова: тот просил обождать и не трогать Анну Петровну. Глеб услышал, как единожды, с молодым задором, откликнулся Самарин:
— Паяц!
Муц
Йозеф Муц, лейтенант Чехословацкого корпуса в России, сидел у себя в комнате за столом, работая при свете керосиновой лампы граверным резцом по дощечке вишневого дерева. Ежеминутно сверяясь с выцветшей фотографией Томаша Масарика, Йозеф то и дело склонялся над работой, едва не касаясь ее носом. Дунул на заготовку, прижал к чернильной подушечке для печати. Достал из лежащего перед ним вороха синих четырехугольных бумажек одну.