Случилось нечто, чего я не намерен допускать впредь.
Временами, Глеб Алексеевич, дело наше казалось тяжким… слишком тяжким! Случалось, что те, кто полезен разрушителю, те, которых при необходимости следовало уничтожить, чтобы двигаться дальше, а если и не уничтожить, то по крайней мере покинуть — люди эти… — Он часто заморгал, подыскивая верное слово, — оставляли свой след! Знаете ли вы, что отсюда вот и до сих пор у меня была вольная жизнь?! — Самарин осторожно провел в воздухе ровную черту. — И никогда не бывал на каторге, ни в каких Белых Садах!
Ложь во спасение. Была свобода, чистая бирка и достаточно средств для поездки из Москвы в Тифлис, чтобы там повлиять на ход так называемой революции…
Вот что я должен был предпринять. С товарищами договорился, хотя всякие договоренности были излишни. Так славно совпали обстоятельства и необходимость!
Однако до Грузии так и не добрался. Вместо этого пустился в полугодовое странствие по Северу, совершенно бесцельно, пытаясь только лишь избавить женщину, с которой некогда познакомился в студенчестве. Катю… И для чего пошел? И знаете ли вы, с каким рвением я ее разыскивал? Сколь много значила она для меня?
Взял в дорогу попутчика, доброго, умного эсера, и крепкого, чтобы, как выйдет пища, прикончить. Так я и поступил, Глеб Алексеевич.
— Господи, помилуй его душу!
— Господи помилуй, Господи помилуй… к черту Бога! Слышите ли?! Как вам: решиться зарезать и съесть человека, чтобы помочь одной-единственной женщине, которой, скорее всего, и в живых давным-давно нет? Не ради дела, а ради себя самого? Как вам это понравится?
— Должно быть, любили вы Катю очень сильно…
— Идиот! Что такое, по-вашему, эта любовь?! Способна ли она настолько увлечь человека, что тот пройдет через тундру тысячи верст и сделается людоедом?!
— Так вы нашли свою знакомую?
— Нашел. Она была мертва. Все там умерли. Замерзла. На нежной коже ее, прямо под губами, проступали ледяные кристаллики…
— Кирилл Иванович…
— Да слушайте же, черт бы вас побрал! Вы что, выслушать не можете?! — Самарин пнул кружку, та улетела под лавку и ударилась о стену избы, оставив на неструганых половицах растекшееся пятно. — И вот опять! Сегодня! Мальчишку задело в плечо шрапнелью. Кровь капает. У меня нет совершенно никакого резона поворачивать обратно. Оставил бы его там, спрыгнул с поезда, убежал в лес и пробрался бы мимо красных на Запад… Вот где мое место! Вот где работы сокрушителю!
И снова какая-то стерва в меня вцепилась, тянет к себе, да еще и мальчишку тащить заставляет! Мне вперед нужно, а я, ради нее, вернулся! Всего-то и провел с нею что одну ночь, попели романсы, я целовал ей шрамик на груди, и мы совокупились… Вы-то меня поймете, Глеб Алексеевич. Я не намерен позволить впредь случиться этому! Вы тоже достигли точки, когда нельзя позволить повториться случившемуся ради мира, лучшего, чем сия жалкая юдоль! А теперь и мне пора. Вот нож. Да берите же! Оскопите меня!
Балашов, сидевший понуро, сжав руки, потупившись, поднял на Самарина взгляд и спросил, что тот имел в виду.
— А как вы думаете? Да берите же нож! Делайте дело! Кастрируйте!
Взяв нож, Глеб швырнул его на лавку, качая головой. Кирилл ухватился за оружие, силой разжал пальцы скопца и заставил сжать рукоять. Скинул пальто, расстегнул брючный ремень и спустил штаны.
— Нет, не там, — вновь покачал головой Балашов, — не здесь любовь пребывает, а будь иначе — что за мир вы тщились бы сотворить?
— Оскопите меня! — требовал Самарин. — Не могу я так! Это не любовь, а зараза, которой я бессилен противостоять! — Рухнув на колени, задрал подол рубахи и предъявил сжатые в кулаке половые органы. Губы растянулись, дрожа, а по измазанным в саже щекам бежали две широкие дорожки слез. — Кастрируйте меня, Глеб Алексеевич! — умолял Кирилл. — А не то я совершенно бесполезен для будущего!
Балашов снова отбросил нож на лавку, поднялся, прижал лоб Самарина к своей груди и погладил по голове. Нагнулся, целуя в маковку, и, оставив плачущего Кирилла, зашагал по направлению к Языку.