Муц несколько часов потратил на уговоры: переутомленного, измученного похмельем врача красных упрашивал посмотреть Алешу; Бондаренко — оставить чехам оружие и паровоз, чтобы те добрались до Тихоокеанского побережья; чехов убеждал в том, что красным стоит доверять, а бывших среди чехов социалистов — не верить большевикам. Отношения обеих сторон оставались напряженными до тех пор, пока вечером, когда Муц, Дезорт и Бондаренко, потратив несколько часов на безрезультатные переговоры об условиях, на которых чехи оставят город, не обнаружили: старшие кашевары чехов и красноармейцев договорились, как лучше всего приготовить убитую снарядом телку — сварить.
Наутро прибыл взвод красной конницы, бабки лошадей украшала грязь, всадники были неряшливы и измождены, согбенны, в кожаных тужурках, накинутых поверх гимнастерок. Командир, аварец по фамилии Магомедов, в белой папахе и в казачьей бурке, завидовал комиссару из-за поздравительной телеграммы, отправленной Троцким по случаю захвата города, и Муц, неожиданно для самого себя, оказался союзником комиссара в споре, разгоревшемся из-за того, какое именно народное достояние должно быть отведено на постой двух дивизий. Комиссар Магомедова, Горбунин, извинился и отправился на прогулку осматривать окрестности. Повстречал Анну Петровну: женщина в черном пальто с залатанными локтями стояла на дороге. В руках у нее была камера.
— Доброе утро, — поздоровался комиссар.
— Доброе утро.
— У вас окна разбиты.
— Стекольщика дожидаюсь.
— Горбунин, Николай Ефимович, — поклонился комиссар.
— Лутова, Анна Петровна.
— Крестьянка?
— Нет.
— Рабочая?
— А как вы думаете?
— Буржуазная паразитка?
— Овдовевшая мать.
— Ваш аппарат?
— Мой.
— Хорошие снимки делает?
— Случается.
— А на это что скажете? — Горбунин достал скомканную газету, отпечатанную на одном листе и сложенную в четыре страницы. Газета называлась «Красные копыта».
Анна внимательно изучила листок. От мороза щеки зарделись, а поскольку доктор уже успел побывать и успокоить мать, в глазах женщины вновь вспыхнули любопытство и жадность.
— Здесь нет снимков, — ответила Анна.
— Моя газета, — пояснил комиссар.
— Рада за вас.
— Нравится вам здесь?
— Нет.
— Уезжаете?
— Да.
— Куда?
— В Прагу.
— А когда?
— Скоро.
— А я вам нравлюсь?
— Право, не знаю…
— Вы мне симпатичны.
— Чего вы хотите?
— Верхом ездить умеете?
— Умею.
— Дети есть?
— Сын. Ранили, но скоро поправится.
— Верхом ездит?
— Научится еще.
— Газете нужна наглядная агитация.
— Понимаю.
— Хотите уехать из России?
— Нет.
— А работать?
— Там видно будет.
— А что, если вам на меня поработать?
— Кем же?
— Фотохудожницей.
— А кормить будут?
— Разумеется.
— Одежда?
— Народ даст.
— А мой особняк?
— Конфискуют.
— Отчего?
— Буржуазно.
— А если мне остаться?
Горбунин ненадолго призадумался:
— Определенно конфискуют.
Нахмурившись, Анна неторопливо кивнула.
— Значит, фотохудожницей…
— Да.
— А мальчика моего будут учить?
— В нашем эскадроне — трое учителей. Включая меня.
— И что же вы преподаете?
— Философию, французский и основы конного спорта.
Женщина пристально глядела на собеседника — крепкого тело сложения, немного за сорок, морщинки вокруг глаз и рта свидетельствуют о нетерпеливой доброжелательности, о жизни, полной тяжелых уроков, и о смешливости… Глаза черные, такие, что голова кругом.
— Какой именно фотохудожницей?
— Ну, вы же фотохудожница.
— Что вам встречалось на прошлой неделе?
Горбунин вошел в дом рассказать о виденном, и пока гость попивал на кухне чай, хозяйка уже видела истории, скрытые за словами: плачущая над горячим караваем древняя старуха. Ворон над мертвецом. Всадник на лошади, прибивающий к церковным вратам портрет Ленина. Тени конников на ярком, свежем снегу. Лицо комиссара в ржавой воде. Следы в грязи, окружающие поваленное изваяние. Двое крестьян у костра, испугавшихся стеклянного глаза татарина. Уставшая девочка. Немытый младенец. Сумасшедший отец. Золотые зубы на стариковской ладони. Въезд в притихшие города. Красные знамена, развевающиеся на ветру, и разверстые в песне рты.
Спросила Горбунина: