— Если ты мне поможешь, я найду этого человека и накажу, — пообещал Муц. — Ты его знаешь? Встречал прежде?
Шаман глубоко и часто задышал, лихорадочно дернувшись несколько раз. Сказал уже своим голосом:
— Ушел, однако…
Муц услышал, как бежит возвращающийся Броучек.
— Вот капрал ключ принес! — ободрял лейтенант. — Сейчас в дом тебя понесем, от дождя подальше!
Шаман процедил грязь через растопыренные пальцы.
— Нет олешки, чтобы Человек-Наша в Верхний мир отвез, и лошади нет, — сокрушался тунгус. — Грязь мягкая. Человек-Наша по ней к реке протолкните, воде отдайте, пусть река его уносит. — Умирающий заклекотал горлом, точно в палых листьях билась птица-подранок. — Скоро у всех лошади будут, однако, — произнес шаман и поник головой на грудь.
Муц откинул ее назад, потянул мертвого за челюсть, слегка приоткрыв тому рот, но прикрывая тыльной стороной ладони. Помахал перед здоровым глазом колдуна пальцем, другой рукою нащупывая пульс.
— Умер? — спросил Броучек.
— Да. До воли допился, — заметил Муц. — Но как в здешнем городишке раздобыть литр спирта, сидя на цепи?
Муц разглядывал лицо шамана: на каждой щеке продольные татуировки пересекали старческие морщины — глубокие и четкие, точно выгравированные резцом ваятеля. От выдранного медведем глаза у шамана осталась пустая глазница, и старик гордился утратой. Налобная повязка оленьей кожи прикрывала третье, ни разу никем из чехов не виденное око, на которое, по рассказам тунгуса, тот также ослеп. Стоило кому-то попробовать прикоснуться к скрытому глазу, как шаман с криком отбивался.
Муц рванул повязку вверх, к темени мертвеца. Под кожей топорщилась костяная шишка с вытатуированным поверх оком. Изображение перекосилось, точно нанесли его на лоб шаману еще в юности, покуда не разрослось. Поверх изначальной татуировки кто-то зло вырезал ножевым острием: «Лгун».
Старика отнесли в дом на его же дохе. Под дождем вонь спиртного ослабла, сменившись запахом ржавеющего железа. Покойника положили на брусчатку, туда, откуда шла лестница.
Здесь пришедших дожидался Балашов. Завидя мертвого, пустился в крик, поминая Господа.
— Никак зарезали?! — сокрушался горожанин.
— А с чего вы полагаете, будто не обошлось без ножа? — осведомился Муц.
— Порой разбойники лесные забредают. Каторжники окаянные. Озверев-то…
— У вас есть основания подозревать, что в Язык пришел каторжник?
Балашов покачал головой.
— Вы же не торгуете в лавке спиртом, верно? — поинтересовался Муц.
— Ваше благородие, вам же известно: в городе сухой закон. Вера не позволяет.
— Верно… Ваши темные суеверия… И что, даже для лечебных целей нельзя?
— А что, наши верования столь уж темны?
— Именно! Мне известно лишь то, что в церкви вы не бываете, веруете в Бога, спиртного не пьете, мяса не едите, всякий раз избегаете ответов на прямой вопрос, и я ни разу не видел ваших детей!
— В Туркестане… — промямлил Балашов. — Мы же их в Туркестан отослали, эшелоном, вот… дабы от греха… — Лавочник отер рот ладонью, огладил волосы рукою, смотря на мертвеца. — Кто бы стал его спиртом поить? Может, и не желали сгубить тунгуса. Из милосердия…
— А с чего вы очутились на улице после заката? Не то чтобы я возражал, но поймите, вас же и застрелить могли…
— К друзьям в гости ходил, на окраину. Хотел вас повидать. Боюсь, как бы с Анной Петровной чего не приключилось. Хотел попросить, не могли бы вы отправить людей своих — пусть бы охраняли ночью ее жилище… — Глеб кивнул в сторону шамана: — Бедняга… Новая погибель в Язык наш пришла…
— Что навело вас на мысль, будто Анне Петровне грозит опасность?
— Бог вразумил. За покойным тунгусы своего пошлют. Положите-ка его пока в ледник. Но пошлите солдата, пусть присматривает за домом Анны Петровны, ради всего святого!
— Я ухожу, — сообщил Муц. — Идемте вместе.
— Нет! — громогласно отказался Балашов. И как только вскрикнул — сквозь черты лица его проглянул незнакомец, столь же непохожий на лавочника, сколь рана непохожа на шрам. — Нет, — повторил горожанин на сей раз тише, и тот, другой человек сокрылся в небытии. Улыбнулся было лавочник, да перестал, обеими руками ухватил лейтенанта за ворот шинели: — Мне Анна Петровна не позволит. От дома отказала с тех пор, как мы рассорились. Благородная особа, честная и почтенная, сына растит, мужа на войне убили. Но вы же с ней знакомы, верно?
— Верно, — подтвердил Муц.
— Вам ли не знать, какая это замечательная дама!