Повисла тишина. Бублик прочистил горло, пощелкал курком винтовки.
— Матула, — пояснил Рачанский.
— Знаю, — произнес Муц, — ну а против него-то… когда революцию устроите?
— Вот тебе революция без фонарей! — возмутился Бублик и показал Муцу кукиш. — Гляди, как бы самому к стенке не встать, товарищ буржуй!
— Томик, лейтенант — свой, — пробормотал Рачанский.
— В революции своих не бывает! — пробубнил Бублик себе под нос.
Муц открыл было рот, но промолчал. Знать бы, как обращаться с солдатами… Как сильно давит панцирь из обломков империи, в которой прожил лейтенант всю жизнь и которой пришло время умирать. Йозеф не был силен в таксономии и в этой слабости своей походил на прочих. И был Муц для них «господин-товарищ еврейский лейтенант». Понимал, сколь опасно признавать свою принадлежность к свергнутому классу в эпоху революции, и Гражданской войны, и основания новых государств… но никак не мог противостоять искушению. Снова открыл рот:
— Мои… — Бублик глянул исподлобья, — …сотрудники… — Солдат прищурился и, казалось, пряднул ушами назад, точно кот. Презирает, а ничего не может с собой поделать: уж очень слова понравились. — Вы обыскали арестованного?
— Он весь в людском дерьме извозился, — сообщил Бублик.
— Уж больно воняет, — добавил Рачанский, — и завшивел.
— Ну что ж, почистим, — пообещал Муц. — Что вы обнаружили?
Фонарь высветил на полу расползающееся тряпье. Здесь лежали длинный нож, выделанный из полоски металла, берестяной сверток, веревка, изготовленная из кишок какого-то зверя, и бумажник.
— Маловато, а? — спросил Рачанский.
Открыв бумажник, Муц достал фотокарточку.
И захолонуло внутри.
— Вы нашли снимок у арестованного? Он знаком с Анной Петровной?
Бублик и Рачанский придвинулись к свету, чтобы рассмотреть карточку.
— А мы не думали, что здесь она. Сказал, что подобрал на улице.
Муц развернул бересту. На ней небрежно заглавными буквами было выцарапано: «Я погибаю здесь. К.»
Водворил сверток вместе с бумажником в карман и осведомился, не говорил ли Самарин чего-нибудь еще.
Бублик встал нос к носу с лейтенантом и ухмыльнулся.
— Кто-то съесть его хотел, — сообщил солдат.
Взяв ключ от камеры, Муц открыл замок.
— Закрывать не буду, — сообщил офицер подчиненным, — так что смотрите, ежели что…
— Тронешь его хоть пальцем — придется и с нами дело иметь! — пригрозил Рачанский.
Муц зашел в камеру и прикрыл дверь. Оглядел узника: тот прикрепил свечу к железной койке и уселся на полу по-татарски, читая при свете старый номер «Чехословацкого вестника». Любая пресса доходила до Языка, изрядно поистратив новизну.
— Вы читаете по-чешски? — спросил Муц на русском.
Самарин глянул исподлобья.
— Есть папиросы? — поинтересовался заключенный.
— Нет.
Муц опустил руки в карманы, наблюдая за арестованным. На сухом, потрепанном жизнью лице Самарина отражались презрение и неторопливая работа мысли. Скрестили взгляды: казалось, взором незнакомец способен прикоснуться, огладить, ткнуть или вцепиться.
— Простите, что пришлось посадить вас под арест, — произнес Муц. — Сколь бы ни показались вам странными мои слова, но данная территория находится под нашей юрисдикцией, а поскольку у вас не оказалось документов, придется расследовать ваши прошлые обстоятельства.
— Не проще ли посадить меня на ближайший поезд до Петербурга? — осведомился Самарин.
— До Петрограда две тысячи верст, к тому же пригороды Омска обстреливает артиллерия, — сообщил Муц. — Вам что, неизвестно? — Офицер пересек комнату и уселся на койку. При свете свечи разглядел еле заметное шевеление в шевелюре Самарина и отсел подальше. Под весом севшего из матраса вылезла солома.
— Когда меня арестовали, город еще назывался Петербургом, — заметил Самарин.
— И как давно это случилось?
— В тысяча девятьсот четырнадцатом. В тысяча девятьсот пятнадцатом меня осудили и отправили на каторгу в Белые Сады. В январе бежал. Восемь месяцев тому назад. Так долго шел…
— Завтра ваш рассказ выслушают, — пообещал офицер. — Но прежде я желал бы спросить у вас…
— Да? — произнес Самарин. Закашлялся, захрипел, сплюнул в угол, уперся локтем в колено, охватил лоб ладонью.
Чех видел: не простой усталостью измучен собеседник. Пять лет перемалывало его среди уголовников и дикой глуши. При встрече с Муцем некогда живой ум полыхнул обманчивым огоньком, но теперь апатия взяла верх. Офицеру и прежде доводилось наблюдать за тем, как ломаются каторжане, когда апатия уже не являет отсутствия живости — скорее живость становится редкой невольной попыткой скрыть апатию.