Аннушка росла, окруженная запахом масляной краски и холста, ароматом свежеструганого дерева, вдыхаемыми всякий раз, когда распахивалась дверь в мастерскую, нянюшками, шагавшими вверх по скрипучим ступеням лестничного пролета, хозяйками провинциальных поместий, приезжавшими из сельских усадеб в платьях с потрепанными подолами, перхотью в волосах и приносившими с собою запах сырости: чиновниками средней руки, втиснутыми в выписанные по почте новенькие мундиры, и рослыми красавицами, прибывавшими порой попарно, а временами в одиночестве и с проворным изяществом семенившими к свету, что заливал верхний этаж. Шли недели, и папенька впускал Аннушку в мастерскую поглядеть на картины, и девочка поражалась переменам, которые творил отец в облике натуры: багровые вены сходили со щек помещиков, носы приобретали классическую форму, бугор брюха перемещался повыше, к груди, красавицы молодели, талии их становились гораздо тоньше, чем в действительности, а взгляды чиновников с бегающими глазками и мертвенным выражением лиц казались на портретах исполненными мудрости и страстного стремления творить добро во имя человеколюбия — выражением, которое вы ни за что не заметите, доведись вам повстречать сих господ на променаде.
В детстве Аннушке казалось, что те, для кого отец рисовал портреты, должны быть весьма признательны родителю за то, как тот сглаживает и сводит все чужие морщинки, родинки, шишки, бородавки и косоглазия, за то количество волос, которое папенька убавлял из-под дамских носов и прибавлял на головах кавалеров — в сущности, за то, что все барышни и господа выглядели едва ли не близнецами, а следовательно, нимало друг другу не завидовали. Думала, что за такие портреты платят немалую цену — может статься, даже золотом…
Как-то после обеда, несколько недель спустя после пятнадцатого дня рождения Аннушки, папенька кликнул ее в мастерскую взглянуть на портрет уездного предводителя дворянства. Невзирая на любовь к новым веяниям в искусстве, в собственном творчестве родитель придерживался крайне строгих канонов. Позировавшие отцу непременно носили предписанное светскими приличиями платье и стояли на темном фоне — настолько темном, что было решительно невозможно утверждать наверняка, изображала ли темнота ночь, или же драп, или же то был лишь небрежно набросанный грунт черной краски.
Обыкновенно перспектива создавалась предметами на переднем плане, наподобие черепа, книг или же глобуса, возлежащего на столе и чуть касаемого пальцами натуры.
По множеству звезд и медалей, тщательно прорисованных на груди, Аннушка распознала предводителя дворянства. На сей раз папенька нарисовал на столе трех полевых мышей, которые, казалось, издохли от голода. Ребра зверьков выступали, задние лапки иссохли, шкурки туго обтягивали черепа, а пасти были распахнуты в предсмертной агонии. Никогда прежде не рисовал папа ничего столь же ужасного или же правдоподобного.
Аннушка заметила: папенька возбужден и взволнован. Краска почти засохла, а он так и не снял художницкой хламиды. В тот день отец не вышел к ужину, не было его и за завтраком, не приходил он и днем раньше поцеловать дочерей перед сном. В бороде у папеньки засохли брызги краски, а вокруг глаз собрались беспокойные, усталые сеточки морщинок.
Дочь почувствовала, что отец ожидает от нее вопроса о мышах, и задала его. Папа рассказал о мертвых детях, увиденных в день ее появления на свет, и о том, как предводитель дворянства — крупнейший в губернии землевладелец — продал весь хлеб за границу, в то время как крестьяне гибли от голода, а после пытался остановить начатую другими дворянами и мещанами подписку в пользу голодающих из страха, будто иностранцы решат, что в губернии голодают.
Аннушка переводила взор с картины на папеньку: тот улыбался, хмурился, моргал, покусывая кончик кисти.
Сперва дочь подумала, как дурно поступили дети, умерев в день ее рождения. После решила: предводитель дворянства, маленький бледнокожий человечек с густо напомаженными седыми стрелками усов, — подлинное чудовище. Уселась за столик, за которым отец смешивал краски; слезы побежали по щекам.
Папенька отложил кисть, обнял за плечи, поправил челку на девичьем лбу, успокаивая и приговаривая, что все, может статься, обойдется, что его не будут арестовывать. Аннушке слова отца показались бессмыслицей: девушка плакала лишь оттого, как грустно вот так, неживой, безымянной, под рогожею, в дождь, исчезнуть из родовой памяти, и дочь стыдилась и корила себя, что не смогла помочь.