— Папа, — обронила Анна, — послушайте, я знаю, как следует поступить. Сделаем дагеротипный снимок. Я могла бы срочно отправиться к Захару Дмитриевичу. Вам не хватит времени закончить работу.
Отец глянул на дочь, обронил художницкие принадлежности, вцепился в девичью руку выше локтя и вывел из комнаты, закрыв следом дверь. Спросил, к чему Анна завела разговоры о времени. Уж не имела ли дочь в виду грядущую кончину сестры? Неужели Анне не стыдно?
— Сестра погибает, — произнесла девушка, потупив взгляд. — И после похорон от нее не останется даже карточки, чтобы запомнить, какой она была на самом деле…
Отец побелел. Впервые отвесил пощечину и выругал глупой, малолетней дурочкой. Неужели Анна вообразила, будто хаотичная смесь химических элементов на бумаге и нелепая игра света в зеркалах способны уловить душу сестры, выявить ее истинную природу?! Неужели его дочь настолько хладнокровна и бесчувственна, что неспособна понять: отец, надзиравший за ростом единокровного ребенка с колыбели и одаренный талантом живописца столь сильным, что едва ли не сотряс политические устои губернии, создаст портрет, отображающий певучее биение жизни ее и дыхание гораздо вернее, нежели дешевая, безвкусная подделка, пригодная лишь, чтобы запечатлеть уродливые внешность и наряды крестьян да солдатни?!
Щека горела. Удивительно, но Анна не заплакала. Стиснула пальцы рук за спиной и посмотрела отцу в глаза. И с удивлением осознала: сказанные слова причинили отцу боль гораздо сильнее той, от которой жгло лицо ее. Лутов тяжело дышал и часто моргал. Хотелось сделать еще больнее. Произнесла:
— Все ваши портреты на одно лицо!
Отец замахнулся было для нового удара, Анна крепко зажмурилась, вжала голову в плечи. Удара не последовало, и, открыв глаза, девушка увидела: родитель опустил руку, а сам трясется. Закричал: она чудовище и не может быть ему родной дочерью, а после велел отправляться к себе в комнату.
Открылась дверь, вошла мать.
— Всё кончено, — произнесла женщина.
После похорон Лутов вернулся в Крым. До самого отъезда отец с дочерью не обмолвились ни словом: и пройдут годы, прежде чем они встретятся вновь.
Через две недели после погребения настал ее день ангела. Мать, думая, что Анна еще спит, зашла в спальню дочери, когда в небе светало, и оставила большой, грузный сверток, обернутый бежевой бумагой.
Как только маменька вышла, девушка принялась распаковывать подарок. Под крышкой обитой бархатом коробочки с ручкой, точно у саквояжа, оказалась французская фотографическая камера. Кроме аппарата футляр содержал аккуратно уложенные на бархатные подложки: треногий складной штатив, ящички с химическими препаратами, всевозможные объективы, шнур, предназначенный для открытия крышки объектива на расстоянии, и толстую книгу, озаглавленную «Основы фотографии».
Первый снимок изображал саму Анну, стоявшую возле туалетного столика в спальне; позади фотографического аппарата в высокое окно вливался солнечный свет. Падавшие на Анну ранним утром лучи были яркими, горячими, долгими. Неопытность и пыл новообращенной помешали девушке продумать освещение и светотень, а потому на снимке она выглядела словно парящей в размытом четырехугольнике, выступавшем из тьмы окружавшей его неосвещенной комнаты, неясные очертания предметов и углов которой сливались с краями снимка. Белое платье оказалось выдержано перед камерой чрезмерно долго, так что на одеянии было не различить ни малейшей детали рисунка, и казалось, будто от ткани исходит собственное свечение.
Девушке исполнилось шестнадцать. Волосы Анна стянула на затылке в греческий узел, лицо вышло очень отчетливо. За спиной она держала руку со шнуром и изо всех сил старалась как можно дольше сохранять неподвижность, чтобы не вышел размытым снимок. Вскинула голову. Глядела гордо и радостно, смотря снизу вверх, и глаза ее увлажнились от усилий смотреть на солнце не мигая, а губы оставались стиснуты от усилий удержать смех.
Для проявки Анна выбрала угол в погребе, уговорив мать приобрести черный войлочный занавес и пристроить позади кадушек с солеными огурцами до земли; запах реактивов и негодующие крики Анны отпугивали всякого, кто осмелился бы пробраться за покров, пока юная искусница проявляла дагеротипы. Девушка делала снимки развешанных по всему дому полотен отцовской кисти, которые Лутов писал всякий раз, когда дочери исполнялся очередной год, и едва не устроила было аутодафе из холстов и осенних листьев, уничтожив их, как было заведено у садовника, на ноябрьском костре. Нахмурившись, мать глядела из окна и не вмешивалась, однако садовник отказался жечь картины, заявив, что лучше увезет их в село, к брату, так холсты попали на рыночный прилавок и сгинули по дешевке.