Удивительно то, что он свои деньги отрабатывает.
Каждое утро на рассвете бабалао прибывает в здание суда, где обыкновенно находит одно-два небольших животных — жертвоприношения, оставленные людьми, кому грозят весьма существенные судебные разбирательства. Ни один житель Майами, будучи в здравом уме, не прикоснется к жертвам, однако, конечно же, было бы очень дурно оставлять мертвых животных захламлять величественный храм правосудия Майами. Так вот бабалао убирает жертвы, ракушки-каури, перья, бусины, амулеты и картинки, так что это никоим образом не обижает оришей, путеводных духов сантерии.
Еще время от времени его призывают побормотать заклинания по другим важным общественным оказиям — типа благословить новый путепровод, построенный контрактором-низкоставочником, или наслать проклятие на приезжих игроков «Нью-Йорк джетс». На сей раз он явно был призван моей сестрой Деборой.
Официальный городской бабалао был негром лет пятидесяти, шести футов росту, с очень длинными ногтями на пальцах и значительным брюшком. Одет он был в белые штаны, белую рубаху-гуаяберу и сандалии. Бабалао медленно, словно нехотя, выбирался из доставившей его патрульной машины с капризным выражением мелкого бюрократа, которого оторвали от заполнения важных папок важными бумагами. Наконец он вылез и стал протирать очки в черной роговой оправе подолом рубахи. Подойдя к телам, он надел очки — и остолбенел от увиденного.
Долго-долго бабалао просто глазел, потом, не отрывая глаз от тел, попятился. Отступив футов на тридцать, он развернулся, подошел к патрульной машине и забрался в нее.
— Какого черта! — воскликнула Дебора, и я согласился с ней, ведь она правильно оценила ситуацию.
Бабалао захлопнул дверцу машины и замер на переднем сиденье, куда-то глядя через ветровое стекло. Чуть погодя Дебора, буркнув:
— Вот дерьмо! — направилась к машине.
А поскольку мне, как и всем пытливым умам, хотелось знать, что происходит, я последовал за ней.
Когда я подошел к машине, Дебора постукивала по стеклу окошка со стороны пассажира, а бабалао все еще глазел прямо перед собой, стиснув зубы, и мрачно притворялся, будто не замечает ее. Дебс застучала посильнее — он покачал головой.
— Откройте дверь! — произнесла она зычным голосом полицейского, требовавшего бросить оружие, но бабалао лишь энергичнее затряс головой; тогда Дебора с маху хватила по стеклу, крикнув: — Открывайте!
Наконец он опустил стекло и произнес:
— Это никак меня не касается.
— Что ж это тогда? — поинтересовалась Дебора.
Бабалао лишь головой качнул:
— Мне нужно вернуться на работу.
— Это пало майомбе? — встрял я, и Дебс сверкнула на меня взглядом «мол, не перебивай!», но мне вопрос показался вполне уместным.
Верование пало майомбе было чем-то вроде темного отпрыска сантерии. Я почти ничего о нем не знал, но ходили слухи о кое-каких ритуалах, пробуждавших во мне острый интерес.
Однако бабалао покачал головой:
— Послушайте, есть всякое в мире, о чем у вас, ребята, понятия нет, да и знать вы о том не желаете.
— Этот случай — из такого?
— А я знаю? — вскинулся он. — Может, и так.
— Что вы можете сообщить нам об этом? — требовательно спросила Дебора.
— Ничего я вам не могу сообщить, потому как сам ничего не знаю. Но мне это не нравится, и я не желаю иметь с этим ничего общего. У меня на сегодня полно всяких важных дел… Велите копу ехать, мне давно пора! — И с этими словами бабалао вновь закрыл окно.
— Вот дерьмо! — выругалась Дебора и осуждающе глянула на меня.
— Ну а я-то тут при чем? — пожал я плечами.
— Дерьмо! — повторила Деб. — Что, черт возьми, это значит?!
— Я полностью во тьме, — признался я.
— Угу, — буркнула Дебс, хотя ее вид говорил, что она совершенно не убеждена, и это малость отдавало иронией.
Я хочу сказать, что люди верят мне всякий раз, когда я, скажем так, не совсем правдив… а вот моя собственная сводная плоть и кровь отказывается верить, что я на самом деле полностью во тьме. Не говоря даже о том, что бабалао, похоже, реагировал так же, как и Пассажир… И что я должен из этого извлечь?