– Мне пора, – сказала она, складывая вещи.
Пес ждал рядом, не отходя от нее ни на шаг.
Летучка начиналась в 7:30, а она всегда приезжала в газету к половине седьмого. Он являлся на ежедневные интервью в эфире только к восьми.
Жан слез с велотренажера, вытер лицо белым полотенцем с вышитыми на нем его инициалами.
– Погоди, я налью тебе кофе.
Он потащил ее в маленькую кухню, собака пошла следом. Она стояла у столика-острова, пока он наливал обжигающий кофе в чашку с изображением Джорджа Буша – шутки ради он собрал целую коллекцию такой посуды.
– Мне правда надо идти, времени в обрез.
– Сядь. Временем нужно уметь пользоваться. У меня тоже сегодня утром интервью.
– Но ты еще вчера к нему подготовился. Я ведь тебя знаю, у тебя все под контролем.
– Посиди еще минутку.
При этих словах он легонько подтолкнул Франсуазу к высокому табурету, сжав в руке ее ладонь.
– В конце концов, ты такая же, как я, – насмешливо произнес он. – У тебя тоже все под контролем.
Он тоже сел, налил себе кофе.
– Я люблю свое дело, – произнесла она. – Журналистика – это часть меня.
– Я тоже ее люблю.
– Но ты не стремишься завоевать уважение коллег. Единственное, что тебя волнует, – это любовь публики. В этом-то и разница между нами.
– Понимаешь, когда тебя видят и любят миллионы, когда ты получаешь столько любви – это колоссальная ответственность.
– Когда тебя читают миллионы людей – это тоже колоссальная ответственность.
– Да, но читатели оценивают прежде всего твою работу. В моем случае все по-другому: они видят меня на экране, я неотъемлемая часть их повседневной картины мира, между нами возникает эмоциональная связь, я в какой-то степени член их семьи.
Он потянулся к ней, коснулся пальцами щеки. Кожа у нее была вялая, расчерченная морщинками; она, конечно, ухаживала за собой, но противилась всеобщей мании омоложения и не подвергала свое лицо переделкам.
– Ты придешь сегодня вечером? Прошу тебя…
Жан попытался погладить ее, но она резко отпрянула:
– Чтобы полюбоваться, как ты будешь под гром аплодисментов получать свою медаль? Тебе давно пора было усвоить, что я равнодушна к побрякушкам.
– Да, ты неподкупная, у тебя чистые руки, – заметил он, потом прибавил: – Если ты не придешь, это потеряет для меня смысл… Мой сын там будет. Он проделал такой далекий путь ради меня.
Франсуаза встала:
– У меня нет ни малейшего желания слушать, как ты поешь дифирамбы своей жене, без которой ты никогда бы всего этого не достиг, и видеть, как на глазах у всей парижской элиты она с волнением принимает из рук президента букет роз.
Это была правда: Клер пообещала ему, что приедет, чтобы он не чувствовал себя униженным.
– Мой брак – всего лишь витрина для публики, и ничего больше, тебе это известно.
– И ты ее никогда не разобьешь.
Жан на миг заколебался. Он мог бы сообщить Франсуазе, что Клер его бросила. Что она уже три месяца живет с другим мужчиной, евреем. Но тогда пришлось бы признаться ей, что он надеется на возвращение жены.
– Я не хочу причинять боль сыну. Он переживает не самый простой период в жизни и очень уязвим. – Он тоже поднялся из-за стола, подошел к ней и нежно поцеловал. – Я тебя люблю.
Он легонько прижал ее к себе.
– Сегодня после эфира на радио у меня встреча с Балларом, программным директором, – сказал Жан, когда Франсуаза направилась в спальню.
Он пошел следом за ней, и в этой физической потребности быть рядом чувствовалась их глубокая внутренняя связь.
– Все будет хорошо.
– Он пытается выбить почву у меня из-под ног, терпеть меня не может.
Они вместе вошли в спальню, собака трусила за ними по пятам. Жан, присев на край кровати, наблюдал, как Франсуаза изящным движением снимает ночную рубашку, надевает черные брюки и ярко-синий свитер.
– Как такой сложно устроенный человек, как ты, может делить все на черное и белое? Твой мир состоит из тех, кто тебя любит, и тех, кто не любит.
– Если ты не любишь мою программу, значит, не любишь меня, это же очевидно. А наш новый программный директор меня явно не любит. Считает слишком старым – такова горькая правда. Думает: хоть он и старик, а вцепился и держится за эфир мертвой хваткой, пытается все контролировать. Вообрази, какая жестокость!
Она усмехнулась: