Сам Фамусов не принадлежит к подобным «государственным деятелям», но у него есть родственный пример для подражания – дядя Максим Петрович. Дядюшка не имел княжеского или графского титула, однако пользовался влиянием («в чины выводит кто? и пенсии дает?») и нажил немалое состояние («...не то на серебре. На золоте едал»). Всего этого он добился не какими-либо заслугами на военном или государственном поприще, а тем, что умел угодить царице самым незатейливым способом, неприемлемым для благородного человека. Максим Петрович не был, конечно, фаворитом масштаба
Орлова или Потемкина: в нем, как в кривом зеркале, отразились самые низменные стороны фаворитизма.
Всего вольготнее Максим Петрович и его собратья чувствуют себя в Английском клубе, где никакие заботы им не докучают. Клуб был открыт еще в 1770 году по образцу английских аристократических клубов и служил местом времяпровождения избранных. Располагался он в роскошном особняке, в котором все – от обстановки до вышколенной прислуги – было предназначено для удобства и хорошего настроения посетителей. Содержался клуб на взносы его членов, причем взносы эти далеко не каждому были по карману.
Стать членом Английского клуба было весьма затруднительно. Каждая новая кандидатура придирчиво обсуждалась и нередко оказывалась забаллотированной. Получить членство в Английском клубе значило удостоверить в глазах света прочность своей репутации: число желающих попасть в клуб впятеро превышало строго ограниченное уставом число действительных членов (около шестисот). Кандидат, заручившись рекомендацией члена клуба, с сердечным трепетом ожидал результатов тайного голосования.
Клуб славился своими обедами и карточной игрой – здесь иногда спускались огромные состояния. Здесь, в уютных гостиных, укромных уголках мужчины (женщины в клуб не допускались и появлялись только на балах и концертах) могли рассуждать на любые темы. Каковы были острота и глубина фрондерства вельможного барства, мы уже знаем. И все-таки и такое «вольнодумство» правительству казалось опасным. При Павле I, решительно искоренявшем любые поползновения на вольномыслие (император однажды изрек, что в России только тот человек что-либо значит, с которым царь соблаговолит разговаривать, и то лишь на время, пока длится беседа), клуб был закрыт с 1797 по 1802 год за «якобинство». Новый царь опять позволил членам Английского клуба судачить о внутренних и международных государственных делах и рассыпать червонцы по игорному столу.
Существовало и еще одно место встреч. В середине дня, перед обедом, общество для моциона, а также и желая себя показать и других посмотреть, устремлялось на прогулку по Тверскому бульвару. Вот как описывал К. Батюшков эту пеструю толпу: «Хороший тон, мода требуют пожертвований: и франт, и кокетка, и старая вестовщица (распространительница вестей, слухов. – В. М.), и жирный откупщик скачут в первом часу утра с дальних концов Москвы на Тверской бульвар. Какие странные наряды, какие лица! Здесь вы видите приезжего из Молдавии офицера, внука этой придворной ветхой красавицы, наследника этого подагрика, которые не могут налюбоваться его пестрым мундиром и невинными шалостями; тут вы видите провинциального щеголя, который приехал перенимать моды... Здесь красавица ведет за собой толпу обожателей, там старая генеральша болтает со своей соседкою... Университетский профессор... пробирается домой или на пыльную кафедру. Шалун напевает водевили и травит прохожих своим пуделем, между тем как записной стихотворец читает эпиграмму и ожидает похвалы или приглашения на обед». О завсегдатаях этих прогулок упоминает и Чацкий:
Женщины не могут пройти и мимо Кузнецкого моста, улицы, на которой располагались модные лавки и магазины. Они тогда еще не имели витрин. У входа стояли специальные зазывалы (о них с умилением вспоминает в «Ревизоре» Осип: «...купцы тебе кричат: «Почтенный!»), в задачу которых входило завлечь прохожих в магазин. В лавках вывески укреплялись над входом, причем на каждой вывеске можно было видеть изображение товара – сапог, бутылка, чудовищная рыбина... В магазинах «для чистой публики» приказчики каждое утро выносили на тротуар доски с надписями, сообщающими, кто хозяин заведения и что здесь можно приобрести. Магазины модной одежды, которыми и славился Кузнецкий мост, содержали преимущественно француженки. Мемуарист запечатлел и их имена: Кузнецкий мост «запружен был мадамами Лебур, Юрсюль, Буасель, Софией Бабен, Лакомб, Леклер и их менее знаменитыми конкурентками».
Иностранцы вообще занимали видное место в жизни дворянской России. Они торговали и занимались ремеслами; существовала даже специализация: немцы – булочники и сапожники, англичане – учителя верховой езды, французы – преподаватели и гувернеры и т. д. Иностранцы служили в русской армии и принимали активное участие в государственном управлении (в дипломатическом корпусе немецкие и прибалтийские фамилии встречались едва ли не чаще русских).
Отношение к иноземцам в дворянских домах было двояким. Оно прежде всего определялось чином и капиталом, но в то же время итальянский певец или художник априори считались лучше своих («...с ранних лет привыкли верить мы, / Что нам без немцев нет спасенья!»). Отечественная война 1812 года внесла было коррективы в отношение к иностранцам, особенно к французам. В светских салонах начали демонстративно говорить по-русски, но продолжалось это недолго. Недаром Чацкий так возмущен приемом, который оказывается Гильоме, французу-танцмейстеру, который нашел в московских домах привычки, обычаи и язык своей родины. А незадолго до этого Фамусов пренебрежительно упоминает «побродяг», обучающих, кто как умеет, дворянских детей. И Чацкий воспитывался немцем, и Софья выросла на попечении мадам Розье.
Конечно, со времен Фонвизина обучение и воспитание дворян несколько усовершенствовалось. И тем не менее Пушкин в записке «О народном воспитании» (1826) утверждал: «В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное... Воспитание... ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальными основаниями всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем». Так воспитывали мальчиков. Женское же образование и воспитание, по словам Гоголя, и вовсе сводилось к трем главным предметам, которые «составляют основу человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейной жизни, фортепьяно, для доставления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов» («Мертвые души»).
Позиции Чацкого и Фамусова, во всем антагонистичные, совпадают в одном пункте. Фамусов не любит всех французов и немцев, потому что они за все берут втридорога. Чацкому же нестерпим «дух пустого, рабского, слепого подражанья». Симптоматично, что обличительный монолог Чацкого о засилье иностранцев в доме Фамусова никто не расположен выслушивать. Авторская ремарка (д. III, явл. 21) гласит: Чацкий «оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием. Старички разбрелись к карточным столам».
Эта ремарка дает повод определить отношение Чацкого и его единомышленников к светским развлечениям. «...«Серьезные» молодые люди... (а под влиянием поведения декабристов «серьезность» входит в моду, захватывая более широкий ареал, чем непосредственный круг членов тайных обществ) ездят на балы, чтобы там не танцевать» (Ю. Лотман). Это замечает и княгиня Тугоуховская: «Танцовщики ужасно стали редки».