В доме Фамусова есть и еще одна малая гостиная, расположенная на втором этаже. Это явствует из того, что Лиза (д. I, явл. 1) сетует на госпожу и Молчалина: «Ну что бы ставни им отнять?» В дворянских особняках оконные ставни на первом этаже помещались снаружи, а во втором открывались внутрь, так, чтобы можно было закрыть окна, не выходя на улицу.
И еще одна характерная примета времени. В реплике Чацкого (д. I, явл. 6) упоминается дом, который «зеленью раскрашен в виде рощи». Речь идет о модной тогда росписи стен в комнатах цветами и пейзажами. Современному читателю легко представить себе подобную картину, вспомнив распространенные в 1970-х — начале 1980-х годов фотообои. В грибоедовские времена такие комнаты назывались боскетными (франц. bosquet — маленькая рощица).
Все внутреннее убранство дома выдержано в модном в первой трети XIX века стиле ампир. Для него характерен эффект сочетания темного дерева и накладного золоченого металлического декора в древнеримском и египетском духе (мечи и стрелы, сфинксы и пр.). Именно такие кресла, диваны и ширмы видит читатель на иллюстрациях к «Горю от ума», с любовью и тщанием выполненных Д. Кардовским в 1912 году.
А теперь познакомимся с персонажами грибоедовской пьесы. Уже в первых критических откликах на публикацию неполного текста комедии автора ее упрекали в «портретности» ряда действующих лиц. Даже Пушкин, находившийся в южной ссылке, спрашивал одного из своих петербургских корреспондентов: верен ли слух, что в Чацком Грибоедов изобразил Чаадаева?
Между тем сам автор комедии в ответе на письмо П. Катенина, также считавшего, что «Горе от ума» изобилует портретами, энергично отводил от себя подобный упрек. «…Портреты и только портреты входят в состав комедии и трагедии; в них, однако, есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек похож на всех своих двуногих собратий. Карикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь».
Действительно, главные герои комедии порождены авторской фантазией и не могут быть возведены к конкретным персонам. Но Грибоедов окружил этих действующих лиц «толпой персонажей с прозрачными прототипами» (Ю. Лотман), которые выражали «особый отпечаток» московского дворянства. При этом большинство из них не участвует в происходящем, а лишь упоминается в монологах и диалогах других персонажей.
Так, обрадованный первой встречей с Софьей, Чацкий перечисляет московские «достопримечательности». «А этот, как его, он турок или грек?..» Мемуаристы и историки литературы выдвигают здесь не менее трех кандидатур. П. Вяземский: «Был еще оригинал, повсеместный, всюду являющийся, везде встречаемый… Он был вхож в лучшие дома. Дамский угодник, он находился в свите то одной, то другой московской красавицы. Откуда был он? Какое было предыдущее его? Какие родственные связи? Никто не знал, да никто и не любопытствовал знать. Знали только, что он дворянин Сибилев, и довольно».
По другой версии, речь идет о «бессарабско-венецианском греке» Метаксе, который был знаком со всей Москвой, всюду завтракал и обедал, и прошлое которого также было покрыто тайной. В последнее время выдвинута еще одна гипотеза, согласно которой прототипом этого внесценического персонажа мог быть «индийский князь» Александр Порюс-Визапурский, личность оригинальная и незаурядная. Визапур служил «по дипломатической части», время от времени выполняя какие-то таинственные поручения правительства. Он женился на девице из аристократического круга и не без успеха занимался изящной словесностью, напечатав (на французском языке) нечто вроде путеводителя по Москве.
Для нас не столь уж важно, кого именно имел в виду автор «Горя от ума», существенно лишь то, что Грибоедов буквально в двух-трех словах умел очертить силуэт, который современникам казался точным портретом одного из обитателей «допожарной» Москвы.
Так же лаконично, но еще определеннее выписан портрет любителя театра («А наше солнышко? наш клад? / На лбу написано: Театр и Маскерад…»). Комментаторы «Горя от ума» видят в нем некоего Познякова. Последний, по словам П. Вяземского, «…приехал в первопрестольную столицу потешать ее своими рублями и крепостным театром. … И зажил, что называется, домом и барином: пошли обеды, балы, спектакли, маскарады. Спектакли были очень недурны, потому что в доморощенной труппе находились актеры и певцы не без дарований. <…> Не забыл Грибоедов и бородача, который во время бала, в тени померанцевых деревьев „щелкал соловьем“: певец зимой погоды летней». Прототипом этого завзятого театрала мог быть и некий Раевский, растративший на театральные затеи состояние в четыре тысячи душ.