К юному Радищеву наняли француза-гувернера, который оказался беглым солдатом. Но самую невероятную историю в своем дневнике в 1765 году поведал Семен Порошин. Мемуарист рассказал о чухонце (так в просторечии звали финнов и эстонцев), выдавшем себя за француза. Он стал гувернером у одного московского дворянина и обучил своего воспитанника чухонскому языку под видом французского (в «Недоросле» немец Вральман, помимо «всех наук», обучает Митрофанушку французскому языку).
Так что история кучера Вральмана, попавшего в учителя, весьма типична и обыденна для того времени. Оставшись без средств к существованию после отъезда своего хозяина Стародума в Сибирь и три месяца помыкавшись по Москве в поисках места кучера, Вральман пришел к выводу: либо с голоду умереть, либо идти в учителя.
Учителя-иностранцы, в отличие от русских учителей, занимали в доме дворян особое место. Русские педагоги обычно находились в положении слуг — жалованье они получали маленькое и нерегулярно, кормили их вместе с крепостными. Цыфиркину «за один год дано десять рублей, а еще за год ни полушки не заплачено». Иностранец же Вральман обедает за барским столом, жалованья получает триста рублей в год, которые ему выплачиваются «по третям вперед», «куда надобно — лошадь». Простакова дорожит Вральманом и боится, чтобы его не сманили, а потому контракт, по которому Вральман подряжается быть учителем у Простаковых пять лет, «заявлен в полиции».
В «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев рассказывает историю, похожую на историю Вральмана и француза-гувернера Бопре из «Капитанской дочки». Ее герой «в Париже с ребячества учился перукмахерству», сумел побывать «в матрозах», ну а в России стал учителем на немалом жалованье: «сто пятьдесят рублей, пуд сахару, пуд кофе, десять фунтов чаю в год, стол, слуга, карета».
Неоднократно на страницах сатирического журнала Н. Новикова «Кошелек» мелькает образ очередного учителя-иностранца, например, шевалье де Масонжа (с франц. «ложь»), надувающего простодушных русских. На своей родине он был мастером «волосоподвивальной науки», а в России, конечно, стал учителем.
Обратимся теперь к другим персонажам комедии, воплощающим идею «хорошего воспитания». И если комические персонажи, по единодушному признанию, были почерпнуты из самой российской действительности,[3] то положительным героям чаще всего отказывали в жизненности, называя их «моралистическими манекенами», «формулами и образцами добронравия» (В. Ключевский). Но тот же Ключевский допускал, что изображенные Фонвизиным «светлые лица, не становясь живыми», остаются «из жизни взятыми явлениями».
Представители молодого поколения, во всем противоположного невеждам-Митрофанушкам, добродетельные Софья и Милон, являют собой иллюстрации педагогических идей президента Академии художеств И. Бецкого, внимательно изучавшего учебное дело за границей. Новации Бецкого были поддержаны Екатериной. Императрица задумала целую систему воспитательных училищ в России, и Бецкому было поручено разработать и исполнить задуманный план.
В 1764 году Бецкий дал теоретическое обоснование новой системы воспитательно-образовательных учреждений в докладе «Генеральное учреждение о воспитании обоего пола юношества». Эти общие начала были положены в основу учрежденного в этом же году «Воспитательного общества благородных девиц» при Смольном монастыре (спустя год здесь же было открыто отделение для мещанских девиц), а в 1766 году новые педагогические положения были внесены в статьи устава Сухопутного шляхетного корпуса.
Центральная идея воспитательного плана Бецкого — изучению наук должно сопутствовать «добродетельное воспитание», без которого напрасно ждать прочных успехов в науках, ибо «один только украшенный или просвещенный науками разум не делает еще доброго и прямого гражданина». Главное воспитательное средство состояло в том, чтобы питомец «непрестанно взирал на подаваемые ему примеры и образцы добродетелей».
Однако добрые намерения теоретиков плохо воплощались в практику. Современник Пушкина Н. Греч отмечал удивительную неприспособленность выпускниц-смольнянок к реальной жизни. «Воспитанницы первых выпусков Смольного монастыря, набитые ученостью, вовсе не знали света и забавляли публику своими наивностями, спрашивая, например, где то дерево, на котором растет белый хлеб? По этому случаю сочинены были к портрету Бецкого вирши:
3
По свидетельству П. Вяземского, еще в начале XIX века «провинциальные предания» хранили имена нескольких лиц, «будто служивших подлинниками автору». «Мне самому, — писал Вяземский, — случалось встречаться в провинциях с двумя или тремя живыми экземплярами Митрофанушки, то есть будто служившими образцами Фон-Визину».