«Теперь повоюем. Где же ты, Лукич?»
Стрелял не торопясь. Цели были хорошо видны при бушующем пламени пожара.
— Одиннадцатый! Двенадцатый!
Что-то толкнуло в пальцы руки онемели. Переложил винтовку к левому плечу.
Несколько раз совались немцы к старику, и каждый раз бежали назад, потеряв одного-двоих из своего числа.
Третий раз зарядил винтовку Ипат. Досчитал до двадцати — бросил счет. В голове туман. Силы медленно тают.
Еще одна пуля застряла внизу живота.
Это конец.
Не слыша ответных выстрелов, осмелели немцы. Сначала один подобрался, затем второй.
Старик лежал без движения. Подбежавший солдат ногой перевернул тело. Подошел офицер, наклонился.
Мертв?
Нет. Медленно открылись глаза. Внимательно и строго посмотрел Ипат ясным взглядом в последний раз, набрал полную грудь воздуха… и кровью плюнул в лицо фашиста.
И в то же мгновение нашлась искра для бензина. С густым ревом взметнулось громадное пламя к небу. Будто памятник, поднялся громадный огненный столб над лесом. И задрожала земля от страшного взрыва.
Октябрь-декабрь 1941 г.
Ленинград
Часть вторая. Настя
1. Сон
Спать легли без дум. Васька, уставший за день, засопел носом, как только ткнулся в свой угол. Настя прибрала землянку, сходила к ручью умыться, взбила душистую траву и тоже заснула крепким сном крестьянки после трудового дня. Сны она видела очень редко. Бывало, во время болезни вспомнится во сне детство, да в праздники, после слишком обильной еды нахлынут неприятные видения. Утром рассказывала сон свекровке. Обсуждали, чтобы он мог значить. Замечали, что случалось за день. Если разгадка не находилась, спрашивали у понимающих старух. И вот сегодня приснилось. Будто спит она не в землянке, а возле ручья в овраге. Бак полоскала, так и заснула, положив голову на мокрую кучу белья. Кто-то легонько толкнул в плечо. Открыла глаза. Ипат стоит весь в белом, в руках узелок держит.
— Проснись, Настя. Недосуг мне. Прополощи-ка порты и рубаху поживей, — сказал он и отдал ей узелок.
Развязала Настя узелок, развернула одежду, да так и ахнула. Рубаха вся в крови — липкая. На штанах дыра от пули. Оглянулась на тестя, посмотрела со страхом. Он стоит улыбается, глаза ясные. Надето на нем его смертное белье. Чистое, ни разу не стираное.
— Поторопись, невестка, а не то опоздаю, не в исподнем же бежать.
Сжалось сердце у Насти в комок. Проснулась. Какой-то гул прокатился по лесу. Словно земля задрожала.
— Вася, Вася! Проснись, — затормошила она племянника.
— Чего ты? — пробормотал во сне мальчик.
— Проснись, Вася, — продолжала Настя будить.
— Темно. Зажги свет, — сказал, наконец, Васька, поднимаясь на лежанке.
Настя пошарила спички. Зажгла коптилку. Молча села против племянника. Сердце колотилось в груди, словно она угорела. Васька смотрел на тетку большими глазами, не понимая, зачем его разбудили.
— Дед пришел? — спросил он.
— Нет. Убили деда.
— Уби-или? — протянул Васька. Значение этого слова еще не дошло до сознания. — Кто тебе сказал?
— Я сон видела. Убили деда. Раз говорю, значит знаю. Приходил он ко мне.
Васька почесал всей пятерней в спутанных волосах. Соскочил на землю. Вышел из землянки. Скоро его встрепанная голова показалась в свете коптилки.
— Темно на улице. А там вроде пожар, — сказал он.
— Пожар? Где?
Настя, шлепая босыми ногами, вышла на воздух.
Темно. Луна еще не поднялась. На западе редкие облака окрашены красным светом. Свет неровный, переливающийся.
— В той стороне. Пономаревский хутор там.
— Ага. Близко. Не иначе дед зажег, — подтвердил Васька. — Он как-то Лукичу говорил про пожар.
Долго наблюдали отсвет. Он то делался багрово-красным — затухал, то ярко разгорался желтым цветом.
Вернувшись в землянку, Васька молча лег. Настя задула коптилку, часто вздыхала, возилась на сене.
— Какой ты сон-то видела, Настя? — спросил мальчик.
— Убили германцы деда. Чует мое сердце, Вася. Недаром он упреждал, когда уходил.
— Не выдумывай, — сердито проворчал Васька.
Он долго лежал с открытыми глазами, глядя в черноту потолка. Слышал, как всхлипывала Настя. «Ревет. Вот бабы. Побольше поплачет, поменьше до ветру станет бегать», — подумал он. Так говорил дед матери, когда она плакала.