— Тише, Ариша… может, он понимает, — одернула подругу Настя.
— Не понимает. Я теперь знаю. Другой раз такой дурак придет, что диву даешься. Смотри на этого. Разве не дурак. Надо же придумать: «Тук, тук. Кикерики…»
— Я! Я! Да! Кикерики, — улыбаясь, согласился немец.
Арина вытерла подолом юбки руки, спустилась под пол. Скоро рука ее положила на половицы пять штук яиц.
— О! Ка-ра-шо! Гут… зер гут! — бормотал солдат, жадными глазами наблюдая за действиями женщины.
— Вот и все. Больше не будет, господин хороший, — сказала Арина, вылезая наверх. — Что? Мало? Много дать — облопаешься. Скажи спасибо, что подруга здесь. Канителиться некогда. Нету больше… Понимаешь, ты, бандит проклятый. Грабитель! — говорила женщина, разводя руками и приветливо улыбаясь.
Передала яйца солдату.
— Нету больше. Все. Хватит тебе и этого, подлая твоя рожа. Поешь перед смертью, черт с тобой.
— О! Да… да… ка-ра-шо!
Немец спрятал яйца в карман, достал несколько бумажек, обозначающих деньги, протянул их Арине.
— Нет. Не надо, все равно выбросить.
— Что это он? — спросила Настя, наблюдая за расчетом.
— Сует ихние деньги. Напечатали возами и расплачиваются. Думают, что мы, как дураки, кинемся на эту приманку.
Солдат пожал плечами, спрятал свои марки в карман, собрался уходить, но спохватился: вытащил из кармана стеклянные светло-зеленые бусы.
— О! Ка-ра-шо! Да, да!
Передал бусы Арине и, не дожидаясь благодарности, ушел.
— Ну и дубина. Они нас за дикарей считают, сволочи. Награбили в наших же кооперативах и дарят всякую дрянь. Этот еще ничего, другие попадаются такие гады… глотку бы зубами перегрызла, — сказала Арина, блеснув глазами.
3. В отряде
Васька просидел в засаде с партизанами до позднего вечера. По дороге в разное время прошло несколько грузовиков на гусеницах, группа женщин в сопровождении двух солдат, проехали пустые подводы. Каждый раз у Васьки замирало сердце и он готовился стрелять. Сигнала не было. Когда, ныряя на ухабах, скрылся первый грузовик, мальчик в недоумении повернулся к Помелову.
— Упустили, — прошептал он.
— Пустой, — ответил парень, скорчив кислую гримасу. — Мы тут важную птицу караулим.
Съеденный сыр в животе не чувствовался. Скоро в желудке заурчало: захотелось есть. Днем голод стал разбирать еще сильней. Васька готов был просить у Помелова поесть, но видя, что тот и сам подтянул поясок, промолчал.
— Сейчас бы, Василь, нам сюда гречневую похлебку да хлеба каравай. А?
Васька ярко представил эту картину: похлебка в котелке стоит на земле, пар от нее идет; они с Помеловым деревянными ложками наперегонки хлебают. От душистого каравая ломают большие куски. Васька проглотил слюну, глубоко вздохнул. К вечеру голод перестал мучить.
На дороге появился безногий пешеход. Шел быстро, ловко перебрасывая свои костыли. Васька уже видел этого высокого с большими пушистыми усами человека.
— Наш, — прошептал Помелов. — Сейчас какое-нибудь решение выйдет.
На противоположной стороне дороги раздался тонкий свист. Безногий остановился. Неторопливо вытащил жестяную коробку, свернул папиросу, закурил, оглянувшись по сторонам, свернул в лес и скрылся в кустарнике.
— Здорово он ходит. Без ноги все-таки, — сказал Васька.
— Ого! Он любого загонит. Как начнет махать подпорками, ходить может по триста верст в день без отдыха.
— Не ври, — возмутился Васька.
— Твое дело — верить или нет. Скоро сам увидишь, — невозмутимо ответил Помелов.
— А кто он такой?
— Много будешь знать, скоро состаришься.
— Он с хуторов. Ногу на Гражданской войне оторвало, — уверенно сказал Васька, вспомнив, как однажды безногий заходил к деду за медом.
— Ты его знаешь? Он у нас больше в разведке. С немцами умеет по-ихнему говорить.
— Ну?
— Верно, даже лучше их понимает.
— Где же он выучился?
— В плену четыре года был. С самого начала той войны.
Снова раздался тонкий свист.
— Погоди-ка, Василь. Никак собирают. Зря сидели, — сказал Помелов, поднимаясь с травы.
— А дед наш рябчиком свистел.
— Дурень. Рябчики теперь молчат.
— Немцы об этом не знают.
— Да, да. Ты думаешь, они лаптем щи хлебают. Иди за мной. Они, брат, такие дотошные. Недаром говорят, что немцы обезьяну выдумали.