— Неужели ложь? Да вы меня не бойтесь, Георгий Сергеевич, я не шпик, не донесу.
— Правда, я сочувствую рабочему движению, как всякий интеллигентный человек, но я за легальные формы борьбы. Царь пошел на уступки: манифест, дума — это первый шаг, а это уже много…
— А это не маневр? С одной стороны манифест, а с другой — виселицы, так называемые столыпинские галстуки.
— Ну, это, знаете ли… “Как аукнется, так и откликнется”. Не надо было браться за оружие. Если бы вы были здесь в прошлом году. Безумие… Разве я мог предполагать, что они стрельбу откроют!.. Это большевики виноваты… Они призывали к оружию…
— А вы думали, что оружие для украшения выдают?
— Кому выдают?
— Жандармам, полиции, войскам!
— Я говорю о рабочих.
— Извините, Георгий Сергеевич, но мне кажется, что если дело до драки дошло, то с кулаками против винтовок глупо кидаться. А страхи ваши неосновательны. Все кончилось. Если кое-где еще и горит, вернее догорает… Ничего, ничего. Пятый год больше не повторится. Самодержавие уцелело. А у вас есть, насколько мне известно, сиятельный покровитель, и все знают, что вы за легальные формы борьбы. Это не опасно. Это разрешается.
— Вас трудно понять, Иван Иванович. Не то вы успокаиваете, не то иронизируете. Давайте поговорим серьезно.
— Настроения нет… Давайте лучше выпьем! За думу, за манифест!
— Да, да! — оживился Камышин. — Дума, манифест…
— “Мертвым свобода, живых под арест”.
— Должен сознаться, что это довольно ядовито и метко сказано… За ваше здоровье!
Затем Сережа услышал смех отца и звон рюмок.
8. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
Когда Марусины шаги затихли и Непомнящий убедился, что кругом никого нет, он решительно свернул с дороги и направился к домику.
Переступая порог, пришлось сильно согнуться, чтоб не удариться о косяк. Выпрямляясь, он взглянул на потолок и увидел, что может стоять во весь рост.
Большая русская печь перегораживала комнату пополам. На столе, покрытом пестрой скатертью, стояла зажженная лампа. Чисто вымытый пол, белая печка, занавески на окнах, начищенный до блеска медный рукомойник и вышитое полотенце говорили о заботливых руках хозяйки.
— Дома кто есть? — спросил он.
— Есть! — раздался детский голос с печки.
Только сейчас Непомнящий заметил, что на него с любопытством уставились два глаза. Мальчик неподвижно сидел в тени на печке, и его не было видно.
— Денисов здесь живет?
— Здесь, — охотно ответил мальчик. — А тебе на что?
— Надо. Где же он?
— Он к тете Даше пошел, — доверчиво сказал мальчик и, словно боясь, что гость уйдет, торопливо прибавил: — Он скоро вернется, дяденька… Ты подожди!
Непомнящий снял шапку, расстегнул полушубок и сел на табурет.
— А ты почему на печке сидишь? Товарищи твои со звездой ходят…
— У меня, дяденька, ноги нет. Видишь, чего осталось? Обрубочка.
Мальчик подвинулся к краю печки и высунул замотанный в тряпки обрубок ноги. Вторую босую ногу он свесил вниз.
— О-о! Ишь ты, бедняга!
— Дядя обещал деревянную сделать, тогда опять бегать стану. Хорошо! Сапогов не надо. Я, дяденька, буду как баба-яга, деревянная нога, — весело сказал мальчик и даже засмеялся. Он был рад гостю.
— И давно ты без ноги живешь?
— Нет. С прошлого года. Она у меня долго болела. Я в больнице маялся. Теперь зажила. Я живучий!
— А что с ногой случилось? Отморозил?
Улыбка сбежала с губ мальчика, отчего лицо вдруг потемнело и стало совсем не детским.
— Не-ет… Я политицкий, дяденька, — многозначительно прошептал он. — Жандармы меня подстрелили. Я к тятьке ходил на копи, когда революция была, меня и саданули.
— А родители у тебя есть?
— Есть. Мамка есть; она в ночной смене работает, а тятьку в Сибирь угнали. Тятька-то у меня тоже политицкий…
Непомнящий слушал болтовню мальчика и хмурился. Он старался о чем-то вспомнить.
— Тебя Костей зовут? — неожиданно спросил он.
— Ага!
— Вот оно что-о, — протянул он. — Значит, Денисов твой дядя… Понимаю. Отца твоего Андреем зовут.
— Да. А ты его знаешь? — заволновался мальчик. — Дяденька, а? Ты тятьку знаешь?
— Знаю. Видел я твоего отца.
— Где? Дяденька, голубчик, скажи!
От нетерпения Костя заерзал на печке и готов был спрыгнуть.