равляющего делами Совнаркома и СТО (сперва Бонч-Бруевича, а затем Горбунова) придать этим заседаниям некоторую официальность, приличествующую учреждению, которое в других странах именуется «кабинетом министров», - достигнуть этого не удавалось. На самом деле, когда заседание открывалось, мы всегда чувствовали, что это скорее похоже на собрание революционного комитета подпольной организации - нам, долголетним участникам таких собрраний, столь хорошо знакомое. Во-первых, многие из комиссаров оставались в пальто или шинелях, а, большей частью, в кожаных куртках; некоторые, в зимнее время, сидели в валенках и в толстых шерстяных свитерах. Когда являлся Цюрупа, который все время болел, он чаще всего оставался в полулежачем положении, положив ноги на другое кресло. Многие занимали места не вокруг стола, а на стульях, расставленных в беспорядке по всей комнате. Только Ленин всегда чинно и аккуратно занимал кресло, предназначенное для председателя; возле него садилась его секретарша Фотиева. Когда народные комиссары или их заместители брали слово, это мне напоминало заседания комитета социал-демократической организации, на которых представители районных комитетов делали свои очередные доклады, а председатель часто пытался улаживать недоразумения между отдельными представителями районов. Несомненно, вся «головка» представляла тогда тесную семью, и чувствовалось, что Ленин не только председатель, но и признанный глава, к которому все обращаются в трудные минуты. Комиссары грызлись между собою в своей повседневной работе, но здесь Ильич имел последнее слово, и все одинаково уходили успокоенные, словно это были споры между несовершеннолетними, за которых в конечном счете все вопросы решают их родители. Принципиальных споров я никогда не слышал: все вращалось вокруг того, как лучше и правильнее осуществить то или иное мероприятие. Возможно, что это было результатом того, что советская система государственного управления предусматривает, наряду с советскими учреждениями, и компартию, в Политбюро которой все принципиальные вопросы решаются, а затем уже переходят в СНК или СТО для формального проведения. В это время Политбюро состояло из Ленина, Троцкого, Зиновьева, Каменева и Свердлова, а заместителями были Дзержинский и Рыков. На повестку Совнаркома и СТО попадали лишь те вопросы, которые предварительно обсуждались и решались в партии. Однажды мне пришлось присутствовать в Совете Труда и Обороны, когда обсуждение одного из вопросов, связанных с моей деятельностью, неожиданно бросило мрачный свет на некоторые особенности политического положения того времени. Шла речь о том, какими средствами усилить заготовку дров в прежних государственных лесах. В них издавна организовано было правильное хозяйство, руководителем которого являлась довольно многочисленная группа лесничих, получивших специальное образование в лесных институтах; каждый из них управлял отдельным районом или участком. В России их насчитывалось несколько десятков тысяч человек. На каждом участке имелись свои рабочие, скот и инструменты. У лесничих были хорошо налажены хозяйственные отношения с местным крестьянством. Новой советской власти казалось вначале, что достаточно отдать распоряжение этим государственным служащим, и лес появится на пристанях, станциях и в городах. Однако, глубокая разруха захватила и эту область хозяйства, и здесь тоже все остановилось. Сперва было издано постановление, что в государственных лесах каждый из окрестных мужиков обязан заготовить и вывезти по пяти кубических саженей дров. Но вместе с тем встал вопрос, как быть с лесничими и чего требовать от них. Нужно сказать, что лесничие были в глазах новой власти частью той саботирующей интеллигенции, с которой тогда расправлялись беспощадно. На заседании СТО при обсуждении этого вопроса участвовал и представитель «принудительного ведомства», председатель ВЧК, Феликс Дзержинский. Он предложил в целях уравнения и справедливости: во-первых, сделать лесничих лично ответственными за выполнение окрестными крестьянами их нормы; во-вторых, потребовать и от лесничих исполнения той же повинности, что и от крестьян, т. е. каждый лесничий обязан был сдавать те же пять кубических саженей дров. На заседании раздались голоса, что лесничие-интеллигенты, не привыкшие к тяжелому физическому труду, и что нельзя их принудить к этой повинности. На это Дзержинский возразил, что пора ликвидировать неравенство между крестьянами и лесничими. - А кроме того, - закончил Дзержинский, - если крестьяне не сдадут леса, то лесничие, ответственные за это, должны быть расстреляны. Когда будет расстрелян десяток-другой, они примутся за дело серьезнее. В зале заседания почувствовалось замешательство… Но затем Ленин сразу же прекратил прения и предложил голосовать предложение Дзержинского: - Кто против? Никто не решился голосовать против Ленина и Дзержинского. Предложение было принято автоматически. Но тут Ленин предложил пункта о расстреле не записывать в протокол. Насколько мне помнится, вскоре, действительно, произошли расстрелы каких-то лесничих. Это заседание произвело на меня потрясающее впечатление. Я знал, конечно, что по всей России идут массовые казни. Но тут я сам присутствовал при том, как в пять минут решена была судьба десятков ни в чем неповинных людей. Было ясно, что когда, через неделю-другую, жертвы будут казнены, их смерть ни на йоту не подвинет дела вперед; это страшное решение вытекало из чувства мести и озлобленности. Я вспомнил, как в частных разговорах некоторые из участников этого заседания прежде говорили мне, что русская революция не повторит кровавых ошибок французских якобинцев и не будет проливать невинной крови: она совершилась на сто пятьдесят лет позже, она - революция рабочих, которые сами вечно страдали от несправедливости, и она не допустит нового произвола… Увы, каждая революция имеет свою особую логику и свои собственные законы! Когда я выходил из этого заседания в самом подавленном настроении, ко мне подошел шофер Ленина и сказал: - Вы товарищ Либерман? Я шофер Владимира Ильича. Он поручил мне доставить вас домой, вы нездоровы. Действительно, дело было зимой, я кашлял во время заседания. И вот, усаживаясь в кремлевский автомобиль, я все думал о том, как легко принимаются решения о расстреле десятков невинных людей в назидание другим, и как в то же время Ленин позаботился, чтоб меня доставили домой в автомобиле, так как я был простужен. Не меньшее впечатление произвел на меня другой факт такого же порядка: расстрел Тихвинского. Это был старый большевик, член боевой большевистской организации, однокашник Ленина, Красина, Кржижановского, друг Елизарова, мужа сестры Ленина. Он ушел от большевиков и всецело погрузился в химию, которая, вероятно, была его призванием. В молодости он заведывал химической лабораторией по выработке взрывчатых веществ для боевой организации, действовавшей при ближайшем участии Сталина и Красина. Все «бывшие» большевики занимали после переворота привилегированное положение. Они находились в личном контакте с «головкой»и, хотя и не принимали активного участия в «новом строительстве», все же были «своими людьми». Тогдашние властители задавали им со слегка саркастической улыбкой вопрос о том, когда же, наконец, эти блудные сыны возвратятся в лоно партии. Во главе этих временных отщепенцев стоял Максим Горький; среди них были Лежава, Базаров, Рожков, Старков, Малченко, Кржижановский и Тихвинский. Возмущаясь экспериментами своих бывших друзей, эти люди в то же время не считали себя по другую сторону баррикад и потому часто выступали в качестве посредников и защитников всех бесправных. В какой-то мере они служили связующим звеном между новой властью и теми, кто ее не принимал или колебался в ее признании. Арест Тихвинского был первым громом, грянувшим над этой группой; однако, все были уверены, что это случайное явление и что у нас все пойдет не так, как во Франции, где революция уподобилась чудовищу, пожиравшему своих собственных детей. Так как Тихвинский был арестован в Петрограде, Горький немедленно отправился к Зиновьеву, главе Петроградского Совета, затем он поехал к Ленину. В одно тусклое зимнее утро я зашел к Красину, от которого только что вышел Горький, а до него известный с. д. Крохмаль. Впервые я увидал Красина бледным, взволнованным. - Они его убили вопреки обещанию Ленина,- воскликнул он. - Но ведь это невозможно! А, может быть, о н все знал… и революция имеет свои непреложные законы? В таком случае, куда все это нас заведет? Ведь Владимир Ильич очень любил Тихвинского, был с ним на ты… Лицо Красина вытянулось и посерело, он как будто сразу постарел. В кабинете его работали все телефоны, и я вскоре услышал, как Чека объясняла казнь Тихвинского: распоряжение Ленина, мол, пришло поздно. Конечно, это была простая отговорка, ибо такого рода расстрелы не производились без подтверждения центральных органов партии. Тогда я вспомнил слова Плеханова о том, что «Ленин выпечен из того же теста, что и Робеспьер». В своей книге «Шаг вперед, два назад», Ленин на это отвечал:«Да, якобинец, связанный с рабочим классом, и есть революционный социал-демократ». Когда Троцкий, приблизительно в то же время, приказал арестовать своего начальника флота Щ. и отдал его под суд Ревтр