Куда делось это чувство? Когда оно сменилось каким-то другим, напоминающим противный вкус во рту наутро после пьянки?
Может быть, тогда, когда он увидел, как кровь струей течет по Дашкиной нежной щеке? И на щеке – широкий порез, от которого – он как-то понял это в одну секунду – обязательно останется шрам. Невозможно было остановить кровь, он стягивал лицо Дашки своим красно-белым шарфом.
Или когда спустя неделю узнал, что сожгли машину у знакомого парня-«афганца», а он, контуженный, с двумя маленькими детьми, зарабатывал на нее три года? Теперь дети все лето будут в городе – не на чем возить их с дачи на процедуры: дети у него были нездоровые. «Афганец», сжимая челюсти, говорил, что будь он тогда у машины со своим калашом – пустил бы очередь от живота и «эти... протрезвели бы уже на том свете, с выпущенными кишками».
...Только в тот момент, когда Денис трясущимися руками старался остановить кровь на Дашкиной щеке, а она плакала и кричала, прямо вопила, он вдруг увидел, что вся Тверская заблевана и залита мочой. А ведь только что орал и ничего такого не видел. Сегодня, спустя полтора месяца, он шел по той же давно мытой-перемытой улице и снова – вот дела! – чувствовал запах рвоты и мочи.
Он шел, и ему стискивало голову как обручем – не от размышлений, потому что размышлять Денис не очень-то умел, точнее, не знал, как это делать, – а от какой-то безнадеги.
В голове прыгали только те короткие, похожие на слоганы мысли, к которым он привык: «Нас унижают», «Азеры пусть убираются к себе», «Москву надо закрыть», «Негры пусть едут в Африку», «Россия – для русских, Москва – для москвичей!», «Раньше нас все боялись! А щас едут все кому не лень и живут по своим законам!» Он был уверен в этих слоганах. Но теперь они почему-то его не успокаивали. Но и не зажигали.
И вообще – исчезло куда-то все, что его зажигало. Он любил Шнура – и разве что его песни еще как-то действовали:
Новые районы, дома как городки,
Хочешь жить – набивай кулаки!
Но даже и набивать кулаки до мозолей на костяшках тоже надоело.
Раньше, например, Денис испытывал необъяснимый восторг, рисуя свастики на стенах и асфальте, – теперь ему совсем не хотелось этого делать. Лень, что ли, стало? Он сам не знал.
Денис был уверен, что он и его друзья правы. Но не мог понять, почему же ему так... он сказал бы дерьмово, а мы употребим, пожалуй, синоним – мерзко. Вдруг ему начинало казаться, что герой – не он и не его друзья, а тот фотокорреспондент, который отбил омоновца у толпы. Не дал его убить. Он думал теперь, что вот не дать кого-то убить – это действительно круто!
Денис шел к Фурсику – тот позвонил ему и сказал коротко: «Срочное дело».
Через час Денис, которого, впрочем, так звала только мама (когда была трезвая и хотя бы узнавала сына), а вся компания Жени Осинкиной давно звала Скином (он не протестовал), вышел от Фурсика и направился прямиком в железнодорожные кассы.Глава 14 Челябинск
«Волга» мчалась по Азии так же уверенно, как по Европе.
Миновали реку со странным названием Коелг (может быть, Коелга, только «а» отвалилось?).
Золотистыми горками лежала на полях солома – из-под комбайна, после прямого обмолота. Женя узнала от своих спутников, что солому обязательно надо убирать с поля (ее потом вообще сжигают) – чтоб не засорялась пахотная земля, потому что солома очень долго перегнивает.
Мелькнул указатель – влево, в 19 километрах, было нечто под названием Мисяш. Следующий указатель объявлял, что идет реконструкция моста через речку Биргильду.
Жене казалась, что она едет не по России, а по какой-то неизвестной стране, хотя природа была если не знакомая, то понятная. Она была коренная москвичка, и в Сибирь въезжала впервые.
Впрочем, она не была еще даже в Петербурге (и мечтала побывать), хотя не только много про него читала, но часто слышала. Во-первых, от мамы – та тоже была коренной москвичкой, очень любила Москву, но говорила:
– Как только я выхожу из поезда на Московском вокзале и оказываюсь на Невском проспекте, я чувствую, что я – из деревни!
Во-вторых, от Вани Бессонова. Он родился в Петербурге, жил в детстве недалеко от улицы Зодчего Росси, нередко гулял с мамой или няней в Летнем саду, и строки «Евгения Онегина»: «Слегка за шалости бранил, / И в Летний сад гулять водил» – звучали для него иначе, чем для Жени. Но, впрочем, мы, наверно, не ошибемся, если скажем, что для Вани они звучали точно так, как для Жени – описание въезда Тани Лариной в Москву:
...Вот уж по Тверской