Сначала перед нами предстала Жанна де Бриг – матрона, обремененная маленькими детьми, отец которых никак не желал на ней жениться[799]. Как следствие, она оказалась лишена возможности завести полноценную семью и собственный дом и превратиться в уважаемую в обществе особу[800]. Вместо этого она вынуждена была зарабатывать на жизнь самостоятельно, регулярно прибегая к обману своих доверчивых клиентов или вступая с ними в сговор, как показывает история ее отношений с семейством де Рюйи.
Ее подельница Масет, на первый взгляд, находилась в более выигрышной ситуации. Правда, годы юности, проведенные в Рийи, а затем в Париже, особой удачи ей не принесли: многочисленные сожители, не спешившие взять ее в жены, обеспечили ей устойчивую репутацию проститутки. Однако, в отличие от Жанны де Бриг или от нашей давней знакомой Колетт Ла Бюкет, оставшихся матерями-одиночками, Масет в конце концов вроде бы повезло, и она смогла выйти замуж, да еще и за «богатого, могущественного и красивого» человека. Брак, тем не менее, оказался на поверку несчастливым, поскольку прево Герара явно стыдился своей жены и ее прошлого, что порождало между ними бесконечные ссоры. Мы не знаем, какими именно причинами руководствовался Аннекин, обручившись с бывшей проституткой, и насколько правдивой являлась история любовной связи его молодой жены с местным капелланом – но такое развитие событий представляется вполне возможным, учитывая скверные отношения, царившие в семействе де Рюйи.
Вероятно, столь же недовольна этим союзом была и мать Аннекина де Рюйи, Люсет. Ее слова о стремлении сохранить мир и спокойствие между супругами, которых она якобы называла «своими детьми» (ses enfans), следует, как мне кажется, расценивать как отговорку, даже если они и прозвучали в действительности в разговоре с Жанной де Бриг[801]. Если Масет мечтала избавиться от нелюбимого мужа, то ее свекровь, возможно, не менее сильно желала извести ненавистную невестку, для чего и воспользовалась болезнью сына и последовавшим затем судебным процессом[802]. Не случайно и Аннекин, и Люсет так быстро «поверили», что в болезни молодого прево Герара виновна их юная родственница. Скандальное прошлое ставило ее на первое место среди возможных подозреваемых в наведении порчи: «Чем более честолюбивые и иные женщины одержимы страстью к плотским наслаждениям, тем безудержнее склоняются они к чародеяниям»[803]. Данное наблюдение авторов «Молота ведьм» (1486 г.) оказывалось не менее актуальным и для Франции конца XIV в. Об этом свидетельствуют немногочисленные, но весьма показательные письма о помиловании, которые удавалось получить женщинам, обвиненным в занятиях колдовством. Так, в 1354 г. смертной казни смогла избежать Гийометт ла Тюбе, пытавшаяся приворожить собственного мужа[804]. В 1375 г. была прощена Филиппа, супруга Адама Бигона, осужденная за попытку при помощи любовного зелья помириться с мужем и его дочерью от первого брака[805]. Не менее популярной практикой, если довериться парижским архивам, было и наведение порчи на нелюбимого супруга. Именно за это в 1382 г. арестовали и приговорили к сожжению Жанетт Гень, которую затем помиловали, поскольку из ее «колдовства» не вышло ни малейшего толка[806]. Той же участи удостоился и Ришар Мартен, изготовивший в 1408 г. некий отвар для своей любовницы Пьеретт, собиравшейся погубить супруга, а затем – как и Масет де Рюйи – соединить судьбу с новым избранником[807]. Таким образом, практически любая средневековая женщина считалась потенциально способной приворожить, навести порчу или околдовать, – желая всего лишь выйти замуж или удержать возле себя своего избранника.
Тем не менее, мы не можем с полным основанием утверждать, что в тяжелой болезни Аннекина была виновна именно Масет. Поскольку ее признания в занятиях колдовством были получены под пыткой, нам уже не удастся узнать, стремилась ли она на самом деле уморить его при помощи каких-нибудь – вполне реально существовавших, в отличие, надо полагать, от договора с дьяволом – трав или снадобий[808]. Другое дело, что не менее распространенным, нежели идея о связи занятий колдовством с проституцией, поверьем в средневековой Франции на протяжении многих столетий оставалась идея о том, что отравление также является преимущественно женских рук делом и часто представляет собой одну из разновидностей магических практик[809]. Если какой-то мужчина бывал отравлен, первой подозреваемой почти автоматически становилась его супруга[810]. Подобные взгляды оставались доминирующими в западноевропейском обществе еще в раннее Новое время[811]. Только в конце XVI в. Иоганн Вейер предположил, что, в отличие от ядов, колдовские зелья в природе не существуют, и хотя отравителями чаще всего выступают действительно женщины, ведьмами назвать их нельзя[812]. Однако еще в середине XV в. во Франции идея о наличии связи между распутным образом жизни, занятиями колдовством и использованием ядов была еще весьма распространена – в том числе среди судей. Так, в 1447 г. в Парижском парламенте рассматривалось дело некоей Симоны, супруги Жана Нёвиля, которая, как сообщалось в материалах процесса,
802
Подобное поведение близких родственников, для которых обвинение в колдовстве часто оказывалось почти идеальным средством для того, чтобы избавиться от нежелательного члена семьи, для средневековой Франции было практически нормой. Подробный анализ похожего случая, рассмотренного в Парижском парламенте в 1354 г., когда ради получения наследства племянники пытались отправить на костер собственную тетку, см. в:
807
ANF. JJ 162. № 89 (1408 г.). Подробнее об этих и некоторых других похожих делах см.:
809
Связь между колдовством и отравлением прослеживалась уже в деле 1337 г., происходящем из уголовного регистра Сен-Мартен-де-Шан. Заявление в суд подала местная жительница, которую публично оскорбили, обвинив в умении изготовлять «колдовские зелья и яды» (
810
Так, в 1407 г. некая Казин ла Матин (
811
Подробнее см.:
812
Иоганн Вейер полагал, что дьявол не в состоянии воздействовать на физические объекты (изменять форму и состояние предметов, жидкостей и веществ) или на природные явления: